Властелин пустоты
Шрифт:
Один такой пустяк как раз валяется на полу в нашем с братом отсеке, даже не удосужившись ободрать с себя скафандр-напыльник, зябко дрожит, дышит с хрипом, стонет и мычит что-то невнятное. Приполз отдохнуть и отогреться до следующего витка не куда-нибудь, а почему-то именно сюда — ну и пусть. Мне не мешает. Мысли у него сейчас скачут, как полоумные, но я от них отстроился. По сути и не мысли вовсе — банальные эмоции примитивного существа, каков он есть на самом деле. Ограниченно ценный с условным гражданством — это такой зверь, пользы от которого немного, его можно особенно не беречь, но и тратить вхолостую не позволяется. Пусть живет, пока приносит хоть какую-то пользу. Не первый посев, не последний.
Зовут это чудо Й-Фрон, и я иногда разговариваю с ним — языком, губами и гортанью брата, потому что глухарь не принимает элементарных мыслеприказов. Нбонг до разговоров с ним не снисходит, брезгует, а я, случается, не прочь почесать язык, тем более не свой, пока брат спит. Надо сказать, это довольно утомительное занятие — управлять мышцами спящего, а скорость обмена репликами навела бы зевоту на всякого другого. Но мне нравится. Это мое развлечение, моя гимнастика и мой маленький секрет — поднять чужие веки, раскрыть чужой рот и произнести СВОЕ слово. Брат, кажется, ни о чем пока не догадывается. Иногда во время разговора я чувствую, что корабль нас подслушивает. Не возражаю, но только чтобы потом не болтал лишнего. Мне это не понравится и брату, думаю, тоже.
Стучит сердце брата: бум! бум! бум! Стучит мое: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Что же, это животное так и будет лежать, дрожать и ныть?
Ладно, пусть лежит.
Так, теперь он начал чесаться. Наверное, все же слегка поморозился. Скребется так, что напыльник летит клочьями. Это единственное, в чем ему можно позавидовать: когда у меня чешется спина, я не имею возможности ее почесать и вынужден терпеть чесотку, пока она не пройдет сама собой. Зато до любой своей пятки достаю рукой так же легко, как он.
Я нечаянно ловлю себя на мысли, что сейчас мы с ним чем-то похожи друг на друга: оба скатаны в комок так, что колени чувствуют подбородок, — чего уж тут не достать до пятки. На самом деле сходство между нами еще глубже: мы оба зависимы, вот в чем дело. Понимаешь это только умом, когда обстановка позволяет поразмышлять на абстрактные темы; эмоции же вовсе не протестуют, если, конечно, в данный момент не чешется спина. Свобода? Нет, знаете ли, не нужно. Предложите другим. С тех пор, как я научился видеть то, что вовне брата, свободы мне достаточно. Свобода — от чего? От законов природы? И кто свободен? Нбонг, мой единокровный брат и резервуар? Хтиан, что пускает фонтан у себя в бассейне? Коммодор и капитан лидер-корвета Ульв-ди-Улан? Сам лидер-корвет? Один из автоном-очистителей, уже начавших очистку планеты?..
Забавно: я словно бы начинаю возражать ограниченно ценному Й-Фрону, пытаюсь перевести свои мысли на акустический язык, чтобы переубедить его в том, о чем он даже еще не подумал, — а для чего? Будто и так не ясно.
Нам с братом повезло при рождении — вот что следует ценить в такое время, когда пять из шести младенцев рождаются ограниченно ценными, не-ценными либо просто нежизнеспособными. Хроники Темных Времен утверждают, что прежде было еще хуже: лишь каждый двадцатый новорожденный появлялся на свет полноценным. Не знаю, не уверен. В хрониках Темных Времен много путаного и недостоверного, к примеру, указание на то, что до Всеобщей Войны лишь жалкие единицы людей владели столь естественным для человека телепатическим способом общения и при этом пользовались равными правами с глухарями! Мыслимо ли?
Не-ценные мешают. Необходимое количество ограниченно ценных всегда можно отловить и обучить чему-нибудь несложному. Думаю, именно так сюда попал Й-Фрон, да и Дин-Джонг тоже. Оба они немножко похожи на мою рентгенограмму, если не игнорировать кости, — может быть, я именно потому никогда особенно не рвался наружу, что подсознательно не хотел быть похожим на ограниченно ценных хотя бы внешне?
Чушь. Глупые мысли нуждаются в пресечении — мы с братом всегда были, есть и будем одним целым: Нбонг-2А-Мбонгом. По мне бежит его кровь; мы дышим одним воздухом, прекрасно ладим и дополняем друг друга. Когда один из нас бодрствует, другой спит. В сущности, мы один постоянно готовый к употреблению специалист — в свое время было признано целесообразным не разделять нас по специальностям. Никогда ничего не имел против. Мне нравится моя работа.
Анализируя планету, корабль транслирует картинку за картинкой, переводя язык уравнений в графическую п-мерную форму. Человеку — если он не Ульв-ди-Улан — неудобно работать с цифрами, его мышление аналоговое.
Каждая планета неповторима, каждая нуждается в очистке по-своему. Штатные методы гибки, и довольно часто автоном-очистители самостоятельно справляются со своей задачей. Это — рутина. Но иногда требуется мое или брата вмешательство, и тогда мы испытываем высокое наслаждение художника — там поправить, тут убрать, здесь добавить мазок… Бескислородные миры, ледяные миры, горячие планеты без твердой коры… (Одна такая планета стала нашим шедевром: мы сконденсировали водяной пар — теперь там на дне рудники, города под куполами, космодром, и из толщи кипящего океана выскакивают к звездам ошпаренные звездолеты.) Скучнее всего, когда на планете есть жизнь: как правило, в этом случае вполне пригодны штатные методы очистки — остается только болтаться на орбите и ждать результата.
Судя по сообщениям автоном-очистителей, первая серия легла удачно. Корабль идет над океаном и спрашивает, не пора ли начать выращивать вторую серию очистных бомб. Пожалуй, чуть торопится.
«Ладно, — шучу, — можешь нести свои яйца. Разрешаю даже кудахтать, только тихо».
Кудахчет. С юмором у него туговато…
Тем временем ограниченно ценный перестает чесаться и пытается сесть.
— Уже согрелся? — спрашиваю я губами брата. «Какое там…» — это у него в мыслях.
— Какое там… В-вв-в-в…
Серое вещество у ограниченно ценного неотделимо от речевого центра. Что думает, то и болтает. Вполне мог бы промолчать — знает ведь, что я понимаю его без слов. Примитивен.
К тому времени, когда Парис привел полицию, Леон окончательно извелся. Мало было битого стекла, мало было известия о помолвке Филисы — в довершение несчастий вернулась Хлоя, слегка охрипшая, но еще полная сил и гнева, и оба пасынка — Сильф и Дафнис — были, конечно, тут как тут — стояли хитрыми скромниками в уголочке, боясь попасть под горячую руку, ковыряли в носу и с тайным восторгом наблюдали за тем, как мать делает из отчима драконий помет. Солнце уже давно поднялось выше деревьев. Умнейший по-прежнему дремал на припеке, Хлоя не сомневалась в том, что окно разбил сам Леон, чтобы досадить жене, нахихикавшиеся близнецы мало-помалу начали позевывать, потом им надоело это занятие и они ушли, а Леон и этого не мог сделать: воспитанный муж не станет противиться жене на людях, а покорно выслушает все, что та намерена ему сообщить. Вокруг дома собрались соседи и, привлеченные криками Хлои, подходили еще, издали таращили глаза на посапывающего Умнейшего, некоторые заглядывали в разбитое окно, щупали осколки и, сокрушенно качая головами, пытались вставить утешительное словцо. Общее настроение складывалось скорее в пользу Леона, слушатели явно одобряли его стоицизм, но от этого было не легче.
То, что в голове Леона прочно поселился низкий одуряющий гул, не пугало — к этому он привык. Пугали запретные мысли, изредка проскакивающие сквозь завесу гула. Побить Хлою? Давно пора, честно говоря. Научить уважать мужчину, пусть он и менее ценен, нежели женщина. Но тогда придется уходить из деревни, Хранительница на этот счет строга. Осудят общим сходом — и уйдешь, никуда не денешься, станешь изгоем и, хоть не пропадешь с голоду и рано или поздно найдешь деревню, готовую тебя принять, Филису уже никогда не увидишь.