Властелин пустоты
Шрифт:
Парис замолчал.
Поведение Кирейна разъяснилось тем же вечером. Когда все-таки остановились на ночлег у полупересохшего ручья с относительно годной водой и сели перекусить перед сном, сказитель выступил вперед. У Леона, протерпевшего весь день галоп дракончика, сразу заныло в животе — слова из сказителя выскакивали такими же рывками:
Умен, Судьбою закален, Достойной матерью рожден, В бою удачлив очень, Вот он — Леон, Могуч, силен, Свеж, Как лиановый бутон, Что расцветает к ночи. Он — Наше чудо. Кто он? И откуда? Отчего ему такая почесть?— Здорово твой недомерок спотыкается, — съехидничал Парис.
— Не нравится — не слушай! — взвился Кирейн. — Это пока черновик, над ним еще работать. Способ такой — стихотряс называется, а вот если на высокое дерево залезть в ветреный день, то баллады хорошо писать — качаешься и пишешь… Ты шептун — вот и шепчи себе на здоровье, а высокую поэзию не трогай!
— Охота была руки марать…
— Цыц! Вот и Леону понравилось!
— Во-первых, не понравилось, ты на него посмотри получше, а во-вторых, что он понимает, твой Леон? Кирейн задохнулся.
— Леон? Не понимает?!
На один миг Леону стало весело.
— Парис, ты не прав, — вмешался Умнейший. — А ты, Кирейн, про, удачливость пока вычеркни, не время еще… Хм… А впрочем, сойдет и так, вреда не будет. Кстати, у тебя не возникает желания написать сагу?
— О Леоне Великом Стрелке? — оживился Кирейн. — Точно! Песнь я уже написал, а теперь в сагу переделаю. Почему бы нет? Или, может, лучше начать сызнова, а песнь пусть будет сама по себе, а?
— Лучше сама по себе.
Поели копченого мяса, запили водой из ручья, сберегая запасы во флягах. Кирейн сделал один глоток, поперхнулся и воду выплеснул.
— Гадость! Как вы это пьете?
— Спой что-нибудь, — попросил Леон. — Только, чур, не про меня.
Заунывная баллада Кирейна никому не понравилось, а более всех Леону, усмотревшему в ней все те же поползновения сказителя, так как говорилось в балладе опять-таки о молодом и удачливом охотнике. Интрига, правда, была другая: всем был хорош охотник, но на состязаниях в стрельбе так засмотрелся в зеленые очи своей возлюбленной, что не попал не только в центр мишени, но и в мишень вообще, за что подвергся осмеянию, и мало было охотнику одного горя — подвалило другое: предмет его сердечной раны отныне и близко не хотел подходить к неудачнику, и пришлось тому… «Наверно, пришлось взять в жены вдову покойного брата», кисло подумал Леон, но верна ли оказалась догадка и какие именно действия пришлось совершить молодому мазиле, осталось неизвестным, потому что как раз в этом месте Кирейн, давно уже бегавший глазами по сторонам, разглядел не выставленную пока в круг бутыль Тихой Радости, и пение прервалось; когда же сказитель отвалился от бутыли, выяснилось, что окончание баллады он все равно забыл — впрочем, никто особенно и не огорчился.
— Спел бы лучше что-нибудь веселое, — проворчал Леон.
Кирейн потер лоб — видно, сочинял не сходя с места. Хлебнув из горлышка, подмигнул и, ударив по струнам думбалы, запел с горским акцентом:
Нет разумнее идей, Нежели гулянка Средь бутылей и друзей На лесной полянка!— Тьфу на тебя! — совсем не по-горски оценил его стилизацию Леон.
В ту ночь Умнейшему приснился безобразный сон: он стоял на краю обрыва, уходящего вниз на десятки мгновений свободного падения, а под ним был лес, один только лес до самого окоема, и где-то в этом лесу наверняка лежали деревни, невидимые, как невидимы снаружи ходы клещей-точильщиков в коре дерева вамп, что растет на Сиринге, невидимы — и нет их… Он пытался отшагнуть назад, но каждое движение, отражаясь от пружинящей стены за плечами, толкало его еще ближе к краю, за которым — он видел — лишь пустота и ужас падения. Тогда он замер, боясь пошевелиться, и знал, что все равно выхода нет, ужас можно лишь отсрочить и от падения в бездну никуда не уйти, потому что она — бездна…
Он проснулся, сел, долго мотал головой, прогоняя жуть. Сон живо напомнил случай из ранней юности, когда после детской бравады и пренебрежения опасностями он впервые до озноба испугался высоты. Все когда-нибудь случается впервые. Понятно, отчего нынче снится такое…
Междулесье жило голосами ночных животных. Робко шуршал в сухотравье кто-то безопасный. На пастбище шумно любились дракончик и дракошечка. Сегодня на небо выползли две луны, и было довольно светло. Улыбался во сне, чмокал губами Кирейн, смакуя снящуюся Тихую Радость; мерно, как заведенный, похрапывал Парис. Леон беспокойно спал на боку, завернувшись в обрывок вытертой драконьей шкуры, иногда вздрагивал во сне. Ему-то что снится? Наверняка та девка… как ее… Филиса. Что еще ему может сниться. Мальчишка — по существу, не столь далеко ушел от Тирсиса, как хотелось бы. Что из него получится, он и сам не знает, и это еще полбеды. Плохо, что он этого не знает, а должен бы знать.
— Спокойно, Зигмунд, — сказал себе старик неслышным шепотом. — Всё идет как надо. Медленнее, чем следовало бы, но все-таки в нужном направлении, а это главное. Тебе предстоит сделать много больше, чем тобой уже сделано. Справишься ты или нет — вопрос второй, но ты обязан хотя бы попытаться. Хотя бы.
Спокойно, Зигмунд.
Назавтра продолжилась та же скачка, гнали весь день и половину ночи. Утром третьего дня увидели горы. Над пологими увалами отчетливо выделялся срезанный конус Голи Покатой.
— Нам туда? — на всякий случай показал Леон.
— Точно. К яйцеедам.
Леон смолчал без особого желания. Вообще-то к яйцеедам не хотелось. Хорошие ребята, приветливые, но чересчур уж отсталые. Срам сказать: по праздникам их молодежь состязается в кулачном бою, а сказители всё больше врут про древние смертоубийства, кто кого и чем пришлепнул, женщинам у них должного почета нет, и вообще народ дикий. Иные за всю жизнь ни разу не пригубят Тихой Радости — не вызревают у них клубни.
Ближе к предгорьям снова пошел лес, низкорослый и не сплошняком, а отдельными островками — от одного до другого пока доплетешься, собьешь ноги и обгоришь на солнышке до пузырей. Воды мало, хлебные деревья так себе, брюквенных же и вовсе нет, в сладких грибах черви ходы роют, отчего гриб только слаще делается — да кто ж его есть будет! Людей нет, что и неудивительно. В таких краях жить можно, но не хочется. Притомившиеся дракончики спотыкались.
— Скверное место, — поделился Леон своим мнением о Междулесье. — Пешком тут, наверно, не всякий гонец добредет, не то что мы.
Умнейший повернул к нему лицо, серое от пыли. Сверкнули глаза.
— Я через Междулесье второй раз верхом еду, а пешком ходил четырежды. — Не сказал — отрезал.
Леон уважительно промолчал. Вспомнилось давнее: когда всем миром гоняли убийцу, облаве пришлось зацепить край Междулесья, шли всего полдня, и то трое охотников свалились от солнечного удара, а один едва не умер.
Горы приблизились. Над Голью Покатой курился слабый дымок. Простым глазом различалось, что увалы не столь уж низки, как это казалось издали, а дальше, за первыми перевалами, за Голью Покатой идут уже настоящие горы: скальные стены, каменные осыпи на бесконечных подъемах, глубокие ущелья с быстрыми холодными речками, редкие деревни горцев-яйцеедов, а настоящего леса опять нет, и зачем горы нужны — неясно. Та же Голь Покатая — для чего дымит? Покойная старая Хранительница со всей серьезностью утверждала, будто на том месте, где сейчас встал горный пояс, миллиард лет назад зачем-то столкнулись два материка. Сказители поют иное: давным-давно, когда люди устали выдумывать себе врагов, неживое Зло устыдилось своей праздности и навалило на себя столько камня, сколько его было на всем Просторе, похоронив вкупе с прочим оружием непобедимый меч Синклиналь, и, вообще говоря, это больше похоже на правду. Какая такая Столица может лежать в горах, коли о ней не знают и яйцееды? Под горами — иное дело, там ей и место…