Властители и судьбы
Шрифт:
— Заряжай! Зажигай фитиль!
Пушка заряжена, фитиль зажжен, из тумана голос:
— Стойте! Не стреляйте! Мы — сдаемся!
Из тумана выходит капитан Власьев. В расстегнутом мундире, безоружный, толстое лицо трясется и как-то слезится, что ли.
— Все! — вздыхает капитан. — Пошли.
Он вздыхает и ни на кого не смотрит, отворачивается.
Мирович восхищен; обнимает капитана, эту тушу ему не обхватить, усы у Власьева обвисли, соломенные, он осторожно отстраняется от Мировича, как несоучастник.
Солдаты
Мирович хочет обнять и Чекина, а Чекин, как и Власьев, отстраняется, он тоже туша, но поменьше и без усов, а с какими-то студенистыми (в тумане, что ли?) бакенбардами.
— Где государь? — спрашивает Мирович резко. Он возбужден до последней степени, он то вскакивает, то садится на камень, то хватает за рукава, за пуговицы офицеров. Его мечта — в двух шагах! Его лицо — подергивается, нервный тик.
Осуществленье! У него совсем пересохло во рту, он дышит, как рыба, судорожно хватая раскрытым ртом воздух.
И Власьев, и Чекин — в нерешительности, в меланхолии.
— Где государь? Ты, туша! — Мирович обращается к Чекину, приставляет к его горлу острие шпаги.
— Нет государя, — чуть не плачет добродушный Чекин, и его бакенбарды трясутся.
Ни слова не говоря, Мирович бьет (болван!) рукояткой пистолета — в лоб! Он хватает Чекина за бакенбарды и тащит тушу и трясет:
— Где государь? Показывай камеру!
Власьев стоит у перил галереи, отделяется от перил, усы — опущены, лицо — толстое, блестит, как слезится:
— Пошли… я покажу… отпусти человека.
Мирович отпускает и послушно идет. Идет за Власьевым, и хвалит его, и дает ему всякие обещания. Власьев — ни слова, безответен, не оборачивается. Он какое-то время возится с ключами.
А Мирович кричит на всю галерею, в сторону Чекина. Мирович еще не остыл, кричит:
— Посмотри на Власьева, ты, байбак! Это — молодец! У него усы! А ты? Тупица! Другой бы давно заколол тебя, кабан! Колите кабана! — кричит Мирович, обращаясь неизвестно к кому.
Мировичу нужно покричать. Никто не понимает его криков и не прислушивается. Кого колоть? Какого кабана? Солдаты переспрашивать — боятся.
Дверь камеры открыта, распахнута. Мирович рвется в камеру. Там темно.
Неизвестно откуда взялась свеча: Власьев зажигает свечу, прикрывая огонек от легкого ветра ладонью (большой, с толстыми пальцами, ладонью).
Он входит в камеру.
— Ну вот, — вздыхает Власьев и поднимает свечу.
Камера освещена, большая и пустая, в стены вбиты деревянные колышки, гвоздики, на колышках одежда, матросская, на подоконнике склеенные из газет и раскрашенные кубики и матрешки — игрушки двадцатичетырехлетнего императора. В последнее время Иоанн окончательно впал в детство и мастерил детские игрушки, кубики и матрешки.
— Где же… — Мирович оглядывается и не договаривает.
Власьев опускает свечу. На полу — распростертое человеческое тело… Чье?
— Это… кто? — спросил Мирович и не пошевелился.
— Кто это? — закричал Мирович, оглядываясь то на Власьева, то на труп.
Власьев не отвернулся. Он смотрел на Мировича не мигая. Смотрел, и ни один мускул не шевельнулся на его толстом лице с соломенными опущенными усами. Он смотрел на Мировича так, как смотрят в окно, в пустую тьму.
Все.
Бунта — не будет.
В ушах — какой-то странный тик, руки онемели и повисли, они болят, наверное болят от напряжения ногти, то есть под ногтями, — Мирович еще судорожно сжимал рукоять шпаги.
Все. Мирович вкладывает шпагу в ножны. Он вертит в руке отяжелевший пистолет и не знает, как с ним, с пистолетом, быть, он делает несколько шагов в сторону подоконника, подходит к подоконнику и бросает пистолет на подоконник, перебирает раскрашенные кубики, безучастно рассматривает матрешек.
В дверях уже — солдаты. Самих солдат не видно, они в какой-то мути, брезжат лишь тусклые лица и поблескивают, серебрятся и золотятся пуговицы и пряжки.
На полу блеснула бритва. Мирович поднимает бритву, рассматривает, — не дешевая, английская, с английской короной, выгравированной на лезвии, и с вензелями на лезвии.
В камере — уже вибрирует голос Чекина. У него так вибрирует голос, скорее всего, потому, что Чекин отчаянно жестикулирует. Голос — вопль, но все время срывается:
— Это — мы! Но не мы! То есть, мы не виноваты! Нам все равно, кто он! Он не император для тюрьмы, — арестант! Мы по присяге! Так — приказано! Мы знали, кто он, но — присяга! Мы виноваты! Или — нет!
Чекин совсем запутывается. Что он говорит — разобраться нет сил.
Мирович ни на кого не смотрит.
— Эх вы, — говорит Мирович, — сволочи. Бессовестные вы люди, — говорит он тихо и страшно, — убийцы. Его-то за что вы убили? Ну, ладно, меня бы, ладно уж, — говорит он, — но такого-то человека за что?!
— Мы не убили! Присяга! Мы только ударили! — бормочет Чекин.
— Он же был глупый и тихий, как птица, — говорит Мирович. — Разве можно ударить птицу — бритвой?
Мирович подходит к трупу и опускается на колени, целует руку мертвеца, поднимает свою черную цыганскую голову, глаза его полны слез, он целует ногу мертвеца. И встает.
Он распрямляется и приказывает положить мертвое тело на кровать и накрыть простыней. Притихшие солдаты опускают тело на кровать и прикрывают простыней. Кровать выносят из казармы, солдаты строятся, Мирович идет перед кроватью, за ним шагает Чекин и спрашивает шепотом, когда кровать переносят через канальный переход: