Вместе с Россией
Шрифт:
Утренние доклады Янушкевича об обстановке на фронтах не оседали в памяти императора, они были неинтересны и не требовали никаких выводов. Наверное, это тоже успокаивало нервы государя, который очень не любил, если его заставляли думать и принимать решение. «На все воля божья!» — всегда хотелось Николаю ответить настойчивому домогателю. В Барановичах к нему никто не лез с просьбами, прошениями и всяческой другой чепухой, поскольку здесь был свой хозяин — великий князь Николай Николаевич…
Утром в теплом вагоне-салоне, обитом зеленым шелком, было очень приятно пить не торопясь чай, курить любимые турецкие папиросы.
Сегодня, накануне отъезда в Царское Село, чай казался особенно вкусным, сосны и снег — удивительно милыми.
Неторопливо попивая чай, Николай вспоминал приятные вещи. Во-первых, 28 февраля, в самый день отъезда в ставку, умер давний недоброжелатель, фрондер, источник всяких порочащих царя слухов — граф Витте. Он был такой независимый и дерзкий, а эти его вызывающие речи о нем, царе, что из него такой же монарх, как из глухого — капельмейстер…
«Господи! — перекрестился Николай. — Вот ты и подал мне знак, что убираешь помаленьку моих злейших врагов!»
На войне тоже дела шли неплохо. Вот-вот падет Перемышль и Галиция окажется под русскими войсками. Из Лондона пришло уведомление, что союзники согласны отдать России Константинополь. Наконец-то!
Из столового отделения государь прошел в свой кабинет. На письменном столе возвышалась большая груда казенных пакетов с докладами министров.
«Ах, опять эта нудная работа!» — думает самодержец, но, как и каждый день по утрам, заставляет себя сесть за чтение государственных бумаг.
Вдали, на станций Барановичи, прогудел паровоз.
«Прибыл петербургский!.. — прислушался он. — Может, быть, Аликс прислала письмо?! Уже второй день от нее ни строчки… Что бы это значило? Не заболел ли кто из детей?!»
Мысли его далеко — в Царском Селе, откуда так приятно и так нужно для одинокой души получить весточку. Проходит полчаса, ухо государя улавливает в приемной шаги нескольких человек. Перед дверью все замирает, затем робкий стук.
— Войдите! — командует царь.
Появляется дежурный флигель-адъютант с сумкой фельдъегеря в руках.
— Ваше величество! Почта из Петербурга! — докладывает он.
— Посмотрите, есть ли письмо от ее величества?! — говорит Николай.
Мгновение — и необычно толстый конверт со знакомым почерком оказывается в руках царя.
Флигель-адъютант хорошо отработанным приемом успел его вскрыть. Царю остается только вынуть содержимое. Но что это? Из большого конверта, надписанного рукой царицы, появляется ее записка и другой конверт, с адресом, выписанным незнакомой рукой.
Николай разворачивает листок от жены.
«Посылаю тебе письмо от Маши (из Австрии), которое ее просили тебе написать в пользу мира. Я, конечно, более не отвечаю на ее письма».
Николай изумился: неужели дело столь важно, что не могло подождать немного до его возвращения в Царское? Аликс знает, что он скоро вернется из ставки, и тем не менее сочла нужным доверить письмо фельдъегерской почте…
Жестом царь отсылает флигель-адъютанта, усаживается за стол и, чтобы унять появившееся невесть откуда глухое волнение, закуривает папироску. Затем медленно вытягивает из конверта листки, сохранившие еще аромат каких-то незнакомых ему духов. Уже адрес отправителя «Кляйн Вартенштайн, Глоггнитц, Нижняя Австрия» говорит ему, что письмо от фрейлины императрицы Маши Васильчиковой, которая с началом войны осталась в своем имении под Веной.
Не торопясь, чтобы не упустить самого главного, из-за чего Аликс прислала письмо в ставку, царь скользит взглядом по строчкам:
«25 февраля/10 марта 1915 года.
Ваше величество!
Сознаю всю смелость моего поступка писать Вашему императорскому величеству… В настоящее грустное время я, кажется, единственная русская, имеющая доступ к Вам, Ваше величество, которая находится во враждебной нам стране… нахожусь в плену, т. е. не смею выходить из моего сада, — и ко мне сюда приехали трое — два немца и один австриец, все трое более или менее влиятельные люди…»
«Кто же это мог быть?.. Спросить Сазонова?.. Не стоит!.. Пожалуй, лучше Сухомлинова…»
«…и просили меня, если возможно, донести Вашему величеству, «что теперь все в мире убедились в храбрости русских и что пока все воюющие стоят почти в одинаковом положении, не будете ли Вы, государь, властитель величайшего царства в мире, не только царем победоносной рати, но и царем Мира… Теперь одно Ваше могучее слово — и потоки, реки крови остановят свое ужасное течение. Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против России, против русских; в Пруссии император, армия, флот сознают храбрость и качества нашей армии, и в этих обеих странах большая партия за мир, за прочный союз с Россией…»
«Однако Маша взяла на себя смелую миссию!..» — думает Николай и никак не может понять, сердится он на фрейлину или испытывает облегчение от ее письма?
«…Теперь все гибнет: гибнут люди, гибнет богатство страны, гибнет торговля, гибнет благосостояние, — а там и страшная желтая раса, против нее стена — одна Россия, имея во главе Вас, государь… Я была совсем изумлена, когда все это высказали. На мое возражение — что могу я? — мне отвечали: «Теперь дипломатическим путем это невозможно, поэтому доведите вы до сведения русского царя наш разговор, — и тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному, сказать слово, и, конечно, ему пойдут всячески навстречу». Я спросила — а Дарданеллы? Тут тоже сказали: «Стоит русскому царю пожелать — проход будет свободен».
«Однако… — снова задумался Николай. — Ведь из Лондона только что сообщили, что союзники не возражают отдать проливы России!.. А теперь и неприятель передает о своей готовности замириться и передать мне Босфор и Дарданеллы. Однако что же дальше?..»
«Люди, которые со мной говорили, не дипломаты, но люди с положением, и которые лично знакомы и в сношениях с царственными правителями Австрии и Германии… Конечно, если бы Вы, государь, зная Вашу любовь к миру, желали бы через поверенное, близкое лицо убедиться в справедливости изложенного, эти трое, говорившие со мною, могли бы лично все высказать в одном из нейтральных государств, но эти трое — не дипломаты, а, так сказать, эхо обеих враждующих сторон…»