Вне игры
Шрифт:
— Водитель на самосвал требуется… Хирурга к «Якову» везти.
…Через полчаса водитель первого класса Сергей Крымов повел самосвал. Вернется он от «Якова» только поздно вечером, и Михеев, не теряя времени, занялся Строковым. Представителя областного комитета народного контроля на стройке знали все. Кое-кто здесь недолюбливал его: «Всюду нос свой сует». А кое-кто и побаивался: «Этот поддаст жару… Хлебнешь из-за него…» Во всяком случае, к его сигналам, предложениям, критическим замечаниям относились с уважением и вниманием.
В полдень в номер гостиницы вошел невысокий, крепкого сложения
— Присаживайтесь, Сергей Николаевич. Простите, что потревожил вас. Могли бы, конечно, ограничиться и письменным вопросом. Но так уж получилось, что некоторые обстоятельства, к вам не имеющие отношения, привели меня сюда. Заодно решил и вас повидать.
…Второй час длится беседа. Михеев больше молчит, слушает и только изредка задает вопросы. Строков старается держаться спокойно, но ему это плохо удается. Да, он и есть тот самый Строков, бывший секретарь райкома партии, бывший командир партизанского отряда, которого допрашивал русский человек по имени Захар.
— Допрашивал или только присутствовал на допросе? — уточняет Михеев.
Строков посмотрел на Михеева и закусил губу.
— Может, не надо вспоминать… Больно… Будто снова хлещут… — И он незаметно — так ему казалось — достал из кармана стеклянную трубочку. Михеев растерялся — как быть? Эта трубочка хорошо знакома ему — нитроглицерин. Он предложил перенести разговор на другое время. Но Строков, видимо, догадался, что «нитроглицериновая конспирация» раскрыта.
— Вы не обращайте внимания… Сердце сердцем, а дело делом. Вот уже и прошло все. Слушаю вас…
— Простите, Сергей Николаевич… Я понимаю ваше состояние. Нам надо с абсолютной точностью установить: упомянутый вами Захар Рубин сам допрашивал вас?
— Да…
— А если чуть подробнее. Как протекал допрос?
— Так, как было принято в том заведении. По всем правилам. Не хочется вспоминать. Да и к чему это…
И вдруг его прорвало. Строков выплеснул все, что пережил в ту пору. Ничего не забыл. И как допрашивал его Захар Рубин, и как в лагерном бараке мучительно вспоминал, где он встречал раньше этого негодяя. И как обрадовался, когда вспомнил, — будто легче от того, что теперь знает, кто допрашивал его? Незадолго до войны он был на партийном собрании в местной больнице, и ему представили двух приехавших из Москвы молодых хирургов-практикантов. И оттого, что один из них оказался предателем, Сергею Николаевичу было особенно тяжко, словно и он, секретарь райкома, нес за него ответственность. Нет-нет, да и ловил он себя на нелепой мысли: «Моя недоработка… В партийном, комсомольском коллективе жил этот ублюдок…» Строков понимал, что мысль эта бредовая, да и возникала она в воспаленном мозгу человека, который после очередного допроса сам пребывал в полубредовом состоянии. Строкову удалось раздобыть клочок бумаги, на котором и нацарапал: «Берегитесь, доктор Захар — предатель». Фамилию доктора он сразу вспомнить не мог.
Строков еще не нашел способа передать записку товарищам, и лежала она спрятанной в бараке, когда случилось
Михеев достал из портфеля фотокопию записки и показал ее Сергею Николаевичу.
— Она?
— Да. Тогда я старался изменить свой почерк. Сейчас вижу, что не сумел…
— Сергей Николаевич, я прошу вас напрячь память и ответить на мой вопрос совершенно точно: да или нет… Рубин избивал, пытал вас? Собственноручно?
Строков удивленно пожал плечами. Ему, не знавшему всех обстоятельств дела Рубина, не очень-то понятно, какое значение имеет эта, с его точки зрения, малозначащая деталь: предатель есть предатель. Независимо от того, просто ли допрашивал или допрашивал и бил. Ему не ведомо, как важна для контрразведчиков эта «деталь»: что означало участие Рубина в допросе партизана — желание Брайткопфа туже завязать петлю, которую он накинул на шею завербованного агента, или же агент этот отличнейшим образом вошел в новую роль и занялся истязанием советских людей?
— Так как дело было, Сергей Николаевич?
Строков в упор смотрит на Михеева и говорит твердо, решительно:
— Нет, не бил. Это делали другие…
— И еще один вопрос, Сергей Николаевич: у вас не возникало желание найти Захара? Где он, что делает, ходит ли по советской земле?
— Это вопрос или упрек?
— Ну, какой же может быть упрек? Нет, нет! Ни в какой мере… Но нам важно…
Строков прервал Михеева и тихо, внятно сказал:
— Я понимаю, что это важно. Искал, пытался найти. Но не из желания рассчитаться, а по долгу совести. Предпринимал ряд мер. Безуспешно…
Строков тяжело откинулся к спинке кресла и, не глядя на Михеева, спросил:
— У вас будут еще вопросы?
— Вопросов пока нет. Есть просьба — показать город, стройку… Вы никуда не спешите?
— К вашим услугам.
…Они вышли на окутанную промозглым туманом улицу с непролазной грязью и серыми, еще начисто не смытыми, ноздреватыми сугробами.
Беседуя, не заметили, как оказались на окраине городка, откуда уж и рукой подать до строительной площадки.
Лицо Сергея Николаевича просветлело, когда он заговорил о комбинате. Для него он — родное дитя. И вдруг распалился.
— А о природе-матушке зря забывают. Возмутительно! «Давай, давай, быстрей давай». А как тут люди жить будут… Одержимость иногда становится опасным недугом. Река рядом, а с очистными сооружениями непорядок. Москвичи ваши разработали проект, а в нем прорех — тьма-тьмущая. Мы протестуем, общественность поднимаем…
— Кто это «мы», Сергей Николаевич? И много ли вас?
Строков ухмыльнулся.
— Мы — это партийная и комсомольская организации, комитет народного контроля, весь актив… Печать в помощники зовем. Сюда недавно из Москвы приехал молоденький паренек, корреспондент. Занятный, между прочим, человек. Мы с ним подружились. Весьма, я бы сказал, самобытен. Скромно, неприметно входит в дело. А главное, чертовски наблюдательный. Отлично в тонкостях экономики разбирается. И слушать умеет, с полуслова ухватывает… У него тут друг детства шофером работает, Игорь Крутов. Так москвич с аэродрома прямо к Игорю в общежитие. Там и поселился…