Вне закона
Шрифт:
— Витя, — позвала она. — Я вспомнила…
3
Семгин, высокий, степенный человек в солидных очках, возил директора института. Тот был низок, кособок, с впалыми щеками и печальными серыми глазами. Когда они шли рядом, то за директора скорее можно было бы принять Гошу; над этим иногда подсмеивались в институте, но беззлобно.
Объявился в мастерских Семгин к концу рабочего дня, когда Виктор, просидев несколько часов над прибором, сдал его профессору.
Никто из ребят его ни о чем не спрашивал, и Виктор понял — они все знают и не хотят бередить ему душу, и, как всегда с ним бывало, только начинал работать — словно бы отрешался от окружающего мира и попадал в иной, где были иные, чем в реальной жизни, отсчеты.
— Я к тебе, Вить, уж раз пять заглядывал, — сказал Гоша Семгин. — Да вижу, нельзя отрывать… Давай выйдем. А? Я старика отвез, свободен.
Виктор покорно пошел за Семгиным. Директорская машина стояла у самого входа в мастерские. Гоша отворил дверцу, указал Виктору на место рядом с собой.
— Я в больницу звонил, — сказал Гоша, трогая по привычке большие тяжелые очки. — В общем, ее хороший костоправ резал. Вроде все удачно. Ты не психуй.
— Что, успокаивать меня приехал? — внезапно зло спросил Виктор.
Но Гоша сделал вид, будто не заметил его злости.
— Нет, — сказал он, — помараковать вместе. Я ведь как узнал, меня тоже с часок трясло, ни руки, ни ноги не слушались. Директор на меня с подозрением… Но потом стал соображать. Я ведь, Витек, и в милиции побывал. Так что в полном курсе. Думаю так: Нина отлежится, сердце у нее хорошее, да и вообще… врач сказал, девушка крепкая. Отлежится, — уверенно сказал он. — А потом сообразим, как ей дальше долечиваться. Не последние мы тут с тобой люди… Но, однако, будет несправедливость, если ту сволочь не найдут. А ее не найдут.
— Почему так думаешь?
— Я же тебе сказал: был в милиции. У них один шанс на тысячу, да и тот этот шанс — Клавка с заправки. Это все одно, что сидеть у нашего пруда, где одни ротаны водятся, и думать, что на удочку белугу поймаешь.
— Не остри, — поморщился Виктор.
— А я серьезно… Город наш — четверть миллиона. И машин в нем, этих белых «Жигулей», бог весть сколько. Но город — ерунда. К нему еще Москву прибавить надо. Тут ведь каждый день сколько приезжих. И все же… Искать надо.
Только сейчас Виктор по-настоящему почувствовал, как он устал, как измочален, вспышка злости, тут же улетучившаяся, унесла с собой остатки сил, которые его держали, и потому он сказал:
— Ну, если даже и найдем… Толку?.. Нине от этого легче не станет.
— Станет, — уверенно сказал Гоша. — Я по себе знаю: детские обиды иногда до сих пор меня мучают. Хоть и взрослый мужик. Несправедливость, она как колючка в самом сердце. Беда пройдет, все вроде заглохнет, а неловко повернешься, и колючка тебя достанет. Бывают обиды на всю жизнь. Ты что, сам этого не знаешь?.. А если несправедливость убита, то и обида уходит. Из-за Нины и искать надо, обязательно надо.
— У тебя дома пиво есть? — неожиданно спросил Виктор, чувствуя сухость в горле.
— Есть, но это потом, — строго сказал Гоша. — А сейчас мы с тобой к одному мужичишке смотаемся по-быстрому. Он тоже того типа видел.
— Кто такой? — удивился Виктор.
— А кассир на станции. Фрайер-то этот кого-то провожал в ту ночь, потому и на станции оказался. Билет покупал.
— Почему же мильтонам это в голову не пришло?
— Почему? Еремее и пришло. Только не он дело ведет… Ну, а я этого кассира знаю. Пенсионер по фамилии Калмыков. Он из военных. У нас тут в ведомственной охране трубил, да за «зеленого змия» его турнули. Но сейчас непьющий… Огородишко у него. У вохровца глаз наметан и память… Слетаем к нему, а потом поедем ко мне пиво пить.
Он тут же тронул машину с места и направился к проходной. Ворота раздвинулись, как только они подъехали, и охранник в форме дружелюбно кивнул: давайте, мол, путь свободен.
Они свернули к старой части города, в ней жил и Виктор. Пересекли обширную площадь, в центре которой возвышалась большая круглая клумба с красными цветами. Налево шел широкий проспект, по обеим сторонам его стояли высокие дома, а направо дорога сворачивала за перелесок, и здесь все было иначе: кривые улочки с заборами, старыми домишками или построенными из белого кирпича. Улицы были то путаные, то широкие, то узкие, и человек нездешний попадал сюда как в лабиринт, куда бы ни сворачивал — виделась старая церковь. Ее в последние два года привели в порядок, зазолотели кресты на куполах, белела штукатурка, то была церковь Бориса и Глеба, святых-землепашцев. Виктор от бабки слышал, что в прежние времена сюда со всей округи по весне на молебны съезжались и молились, чтобы быть урожаю. «Борис и Глеб сеют хлеб». Площадь вокруг церкви была замощена, и на ней могло собраться множество людей, да еще повозки стояли, а теперь, если не знаешь подъезда к церкви, будешь крутить по улочкам, пока здешний житель не покажет к ней дорогу.
Семгин провел машину уверенно и остановился у новенького штакетного заборчика. И сразу к калитке кинулись две здоровенные овчарки. Они были без привязи, любая из них легко могла перескочить штакетник, и потому Семгин из машины выходить поостерегся, засигналил. Тогда и появился за калиткой худощавый старик с пышными седыми усами. Его морщинистое лицо с блеклыми глазами показалось Виктору знакомым. Старик одернул на себе выцветшую гимнастерку, цыкнул на псов, и те покорно ушли в глубь двора.
— Ты что, Калмыков, их так вольно держишь? — сказал Семгин, вылезая из машины. — Покусают кого, отвечать ведь будешь.
Калмыков осклабился, показав желтые зубы, фыркнул:
— А ты не боись. Они хороших людей уважать приучены… Проходите в дом-то.
Они двинулись за Калмыковым к веранде. Здесь было тихо, и только сейчас Виктор обнаружил: погода переменилась, небо было чистым, солнечным, стало тепло. Это ночью дул холодный ветер, а сейчас… Лето, да и только, настоящее лето.
Дальше веранды Калмыков их не повел. Здесь стоял круглый стол, покрытый клеенкой, старые, казенного образца стулья. Он сказал:
— Вы, ребята, если табаком балуетесь, то смолите. А я его и прежде не любил, теперь начисто бросил.
Семгин достал свои сигареты, барственно откинулся на спинку стула, чиркнул красивой зажигалкой и задымил.
— Могу кваску подать, — сказал Калмыков. — А крепкого не имеется. Свою цистерну я уж выдул. Да на лечении был… Торпеду, понимаешь, в задницу вшили. Подписку давал, если хлебну — кранты. Ну вот…