Вне закона
Шрифт:
Мать, видимо, наладила хорошую связь с этой бездарной охраной, посылки-то шли без всякой очереди, да и записки он получал, мог на них ответить. Жирные охранники смотрели на него уважительно. Он всегда верил: мать — женщина необыкновенная, для нее не существует невозможного, и если бы она в один прекрасный день отворила двери камеры и сказала спокойно, со строгой ноткой, как всегда говорила: «Володя, выходи», он бы не удивился…
Да, отец был от него далековато, все-таки загружен до предела, а мать занималась Африкой, ей это нравилось, она часто туда выезжала, возвращалась загорелая, ловкая, как обезьяна, привозила ему неожиданные подарки: всякие безделушки, электронику, калькуляторы, одаривала его небрежно. У нее всегда были подарки для нужных людей. В ее комнате стоял комод, забитый разным барахлом: там и зарубежные бритвы разных марок, и коробки с коньяком и виски, и шмотки мужские и женские. Когда он учился, она кое-что относила в школу, хотя этого вовсе не нужно было делать, он учился хорошо. Владимир пытался ей объяснить, мол, не стоит, но она отвечала: ничего, на всякий случай, не будь жмотом, жить надо свободно и широко, скупердяи всегда проигрывают.
Мать иногда приходила к нему на квартиру, наводила порядок, это она умела делать быстро и хорошо, ужинала с ним, рассказывала всякие сплетни о высокопоставленных или анекдоты, срамные слова произносила легко, хотя в обыденной жизни сквернословия не любила, считала это дурным вкусом «лже-интеллигентов». Он догадывался, что у нее были любовники, хотя ни одного из них не видел, но догадывался, да и понял: она их приводит изредка, когда он в отъезде, на его квартиру, потому что несколько раз обнаруживал у себя в помойном ведре сигареты, которых он никогда не курил, ключ же от его квартирки был только у матери.
Несколько раз его водили на допрос. Охранник шел, стуча ключами по металлической пряжке. Его звали в изоляторе Козлом, видимо, потому, что у него было вытянутое лицо с большим ртом, действительно чем-то напоминающее козлиную морду, к тому же, как приклеенная, торчала у него остренькая бородка, от него всегда пахло дешевым одеколоном.
Он впускал Владимира в следственную камеру с серыми стенами. Их, видимо, долго красили в такой цвет, и потому стены были корявы, даже потолок казался серым, да и следователь — рыхлый мужик с вялыми губами, узкими глазами под очками — тоже выглядел серым. На нем костюм из ткани такого же цвета и волосы, в которые вплелась седина. Фамилия его была Гривенный, имя и отчество он назвал Владимиру, он не запомнил, да и не хотелось запоминать. Этот серый Гривенный напускал на себя строгость, допрашивал со скучным видом, словно заранее знал все его показания, неторопливо их записывал.
В один из первых дней пребывания в изоляторе Козел сунул Владимиру записку от матери, где она просила его держаться первых показаний и не отступать от них. Он обрадовался этой записке: значит, сообразил правильно и во время дознания дал милицейскому майору то, что нужно было. Вот Гривенный и топтался все время вокруг этого. Но Владимир его не боялся, хотя тот старался иногда говорить резко, не боялся, потому что на первом же допросе Гривенный вынул из кармана темно-вишневую пачку сигарет «Данхил». Эти английские сигареты курила мать, ей доставали ее коллеги, занимающиеся Африкой, и дома всегда был запас в несколько блоков. Владимиру они не очень нравились, но когда Гривенный предложил закурить, он взял сигарету. Он понял — это была весточка от матери, которую легко можно было перевести: не бойся, этот мужик свой.
Следователь сообщил ему, что медицинскую экспертизу провели, исследовали и его машину и вроде бы показания Владимира подтверждаются, однако же потерпевшей нанесены тяжелые телесные повреждения, но вопрос стоит так: вольно или невольно?.. Владимир понимал, делать следователю с ним более нечего, он спросил: а когда же предъявят ему обвинительное заключение (прежде он ничего подобного не знал, а сидя в камере, образовался), на это Гривенный ответил: мол, не поспешай, скоро все будет — и намекнул, Владимиру нечего рыпаться, если обвинительное дадут ему ранее чем через два месяца от начала предварительного следствия, то его, следователя, могут попрекнуть — что-то он неглубоко разбирался в деле.
Вызывал его и адвокат. В шикарной коричневой куртке, которую сразу же повесил на спинку стула, вынул из нагрудного кармана рубашки фасона «сафари» пачку «Мальборо». Был он пухлый, веселый, от него несло благополучием и радостью жизни. Адвокат для начала рассказал какую-то веселую байку, которую Владимир тут же забыл, потом уж перешел к делам, уведомил, что на работе ему дали прекрасную характеристику и там не верят, что он мог совершить подобное преступление. Причмокивая губами и плутовато щурясь, неожиданно сказал:
— Вот что, Владимир Николаевич, в ваши-то показания на дознании я, честно говоря, не верю… хотя и дали вы их ловко. Вот и сумку вспомнили… Даже удивился — человек, далекий от юридических дел, так умело показал… Однако эта умелость и настораживает. Во всяком случае, меня. Может насторожить и судей, не дураки там нынче сидят. Потому я бы хотел знать, как все на самом деле было… Я ведь ваш защитник и, конечно, не только буду придерживаться вашей версии, но и углублять ее. Я о потерпевшей тоже все выяснил. Сейчас подробностей вам не хочу говорить, однако в аспирантском общежитии, где она проживала, с моральной стороной далеко не все благополучно. Но это не ваши заботы, а мои… Но чтобы для меня никаких неожиданностей не было и наверняка выработать стратегию и тактику защиты, я, однако, должен знать все детали. Не обижайтесь, но это для вашей пользы.
Владимир смотрел на его веселенькое лицо серьезными глазами, думал: мать, наверное, хорошо ему заплатила и, конечно, он хоть и сравнительно молод, однако наверняка пользуется славой распрекрасного адвоката, до которого не так-то легко добраться. Но Владимир наслушался в камере, как и адвокаты продают, может быть, то было враньем или больным воображением людей, обреченных на наказание, но все же это запомнилось, и он сказал резко:
— Как записано в протоколе, так и было. А вы если мастер, то и делайте свою работу…
Адвокат не обиделся, улыбнулся, сказал:
— Напрасно вы так, Владимир Николаевич, вот выйдете отсюда, тогда вам неловко будет, что вы так со мной… Я ведь не слуга вам, а защитник.
— Ну и что?
Адвокат рассмеялся, показывая крепкие зубы, сказал:
— Что ж, пусть будет так. Вы мне нравитесь… Ладно. Что передать матушке?
— А вот наш разговор и передайте, — ответил Владимир.
Камера жила своей жизнью, в ней вспыхивали ссоры, споры, чаще всего о том, легче ли ныне стало или тяжелее. Вроде бы свобода, да не такая, какую ждали, но вообще люди были отчуждены друг от друга, не доверяли никому. Владимир любил одиночество, любил замыкаться в себе и постепенно сумел создать довольно прочный колпак отчуждения меж собой и теми, кто жил в камере. Эти люди были ему начисто безразличны. Он делал уборку, выполнял любые указания, но внешняя его жизнь не имела никакого отношения к внутренней, а именно ее-то он и считал главнейшей. Она двигалась как бы в двух направлениях: нужно было непременно выйти из этой истории хотя бы не очень запачканным.
Он мог бы представить себя как жертву чужих интриг. В кругах, где он работал, такое понимали и воспринимали, потому что все знали: если хотят убрать или унизить коллегу, то всегда отыщут повод раздуть какое-нибудь дело. Да, у него было немало завистников в институте, на него нападали и на ученых советах, но он старался ускользнуть от дискуссий, у него даже была отработана форма такого ухода, он утверждал спокойно: будете судить по результату, а сейчас… сейчас это некорректно. Причем он даже умел нападать, правда, малословно, но давая точные определения, которые порой приклеивались к его недругам как ярлыки.