Вне закона
Шрифт:
— Мамуля. Дяденька, я ничего не ведаю…
Я вздохнул свободно, полной грудью. На этот раз приказ Самсонова совпал с приговором совести. Эта девчонка и мать ее — жертвы немцев, растливших их души, сделавших их предателями своего народа. На головы гитлеровцев падает вина за их смерть. «Моя честь — моя преданность». Таков девиз эсэсовцев. Нет, я подчиняюсь — не слепо, а с широко открытыми глазами самому могучему закону на советской земле, занятой сейчас врагом, совести патриота. Моя честь — моя совесть…
Еще в хате едко пахло порохом после расстрела агентки гестапо, когда над ребенком
Задрав кверху пухлые кривые ножки, ребенок тянул их в рот, ни о чем не догадываясь. Маленькое тельце, большая в красной сыпи голова с бездумными, глупыми глазами и сопливым носом… По спине моей пробежал озноб.
— Пошли, Трофимов, — позвал я его, застегивая кобуру. — Забирай ребенка.
— Жалеешь, никак? — спросил земляка очутившийся тут же юркий Блатов.
Трофимов шмыгнул виновато угреватым носом.
— Месяцев десять человеку. Ишь, улыбается, шельма! — В сенях он тем же тоном проговорил: — Столечко и моему было, когда я в ополчение уходил. Эх, война, дерн ее мать!
— Ишь, сердобольный какой выискался! — запальчиво сказал Блатов. — Сказано — значит, сполняй без сумленья. Коли кровью в отца, так и бровью. Кр-р-рапивное семя!
— А ты что привязался? — огрызнулся на дружка Трофимов. Это им, командиру, не понять отцовского чувства, потому как они еще молоды, а у тебя своих сколько! Как сердцем не болеть!
— Жалеешь, значит? — спросил я его.
— Знамо дело, жаль сироту горькую. — Трофимов шумно, со злобой высморкался. — Не ответчики они за отца, мать. Без вины виноватые… Время, известно, военное, сердитое время, только на человеках таких отыгрываться — не дело это, не по-нашему…
Блатов громко выругался и, встав на пути Трофимова, зашипел:
— Много ты понимаешь! Думаешь, хлопчику слаще было б с такими родителями? Да из него самого поганец непременно бы получился!
Трофимов вдруг заволновался и, глядя то на меня, то на Богданова, заговорил быстро с робкой надеждой:
— А что, если?.. Давайте отдадим дите верным людям на воспитание. Кому-нибудь подальше отсюда, чтобы они не знали и дите не знало… Связным нашим дать, со строгим наказом, чтобы человека вырастили. Как, товарищи командиры?
— Вот это дело! — неожиданно поддержал его Блатов. — Котелок у тебя варит! Война кончится — в детдом как военную сироту определят. Жив бы только был.
Выход найден, но… «Помни, если на этот раз повторится известная тебе история — расстреляю». Нет, не стану я им напоминать о приказе Самсонова.
— Давай, Степан, — говорю я Богданову, — так и сделаем.
Богданов долго молчит, Трофимов, Блатов с нетерпением ждут его ответа они боятся за одну жизнь. Я боюсь за две, и одна из них — моя собственная.
— Гляди сам, — отвечает Богданов, — дело тебе поручено.
Я знаю — с этим старшиной-сверхсрочником бесполезно говорить, он выполняет приказ. И Самсонов, конечно, расспросит его обо всем. Ну и пусть!
Но даже в Богданове, в этом, казалось бы, безжалостном, бездушном автомате, живы еще человеческие чувства. Дочь гестаповки охранял Трофимов. Когда мы вышли на залитую луной улицу, я увидел, что Трофимов стоит один.
— А где девчонка? — спросил я.
Трофимова обступили остальные бойцы отделения. Он посмотрел вдоль улицы, виновато повесив голову.
— Удрала пацанка!
— Вон она, шпионкина дочь! Вон у забора! — крикнул Богданов и вскинул автомат, повел дулом, прицелился.
— Схватила плюшевого медвежонка и удрала! — сказал Трофимов.
— Степан! — тихо окликнул я его, рукой пригибая книзу дуло автомата.
— Как увидел я того медвежонка, — говорил Трофимов, — так и руки у меня опустились.
Степан обернулся ко мне, скользнул взглядом по нашим лицам и медленно повесил на плечо автомат.
— Темно-то как! — пробормотал он сердито. — Хоть глаз выколи. Ни хрена не вижу.
Ребенок был отвезен за много верст и отдан в верные руки, в дом одной из наших связных.
Всю ночь, возвратись из Рябиновки, я не мог уснуть, не мог унять душевную дрожь. Когда я решил стать диверсантом, я не спрашивал себя: правое ли наше советское дело? Это убеждение составляло неотъемлемую часть моего сознания. Но в эту ночь, когда я поднял оружие на женщину, я в первый раз задал себе этот вопрос. Задал и ответил уверенно — да, правое! Только это — не приказ Самсонова, а приказ совести — и позволило мне нажать на спусковой крючок. И я понял тогда важную истину: настоящему человеку легче отдать свою собственную жизнь за дело, в которое ты веришь, чем во имя этого дела отнять жизнь у другого человека. Только тот истинный и честный патриот, кто не ставит собственную жизнь выше дела; только он имеет моральное право на суд и казнь. И обыкновенным преступником, убийцей становится человек, который, отняв чужую жизнь во имя долга, в минуту смертельной опасности сам изменяет долгу. Подумал я и о наших врагах — ведь есть же и среди них идейные, убежденные в правоте своего гибельного дела люди. Горько сознавать, что люди так же храбро умирают за ложную веру, как и за правую, если ложная им кажется правой. Но историческая неправота их дела клеймит убийцами и преступниками и тех из них, кто, убивая защитников правого дела, был готов к самопожертвованию…
И теперь я понял до конца, почему был так трагично нелеп подвиг самоотвержения Саши Покатило. На войне родина требует от нас самоотвержения во всем — отказа от многих радостей жизни, от свободы воли, даже высшего самоотвержения — самопожертвования, отказа от жизни. Но наша родина никогда не захочет отнять у нас нашу честь, нашу совесть. А те командиры, те «полпреды», что захотят этого — враги родины, истинные враги народа, потому что они отнимают честь и совесть у народа.
…Самсонов страшно спешил, когда Богданов докладывал ему о выполнении этой операции. Он сидел в кабинке зашарпанной «гробницы». Мотор приглушенно хрипел, пыхал нагретым воздухом, нетерпеливо вибрировал весь наш старый боевой конь. Кухарченко барабанил пальцами по баранке: он хотел успеть объехать до вечера все отряды.
— Всех? — спросил Самсонов, переводя взгляд с Богданова на меня.
— До единого! — лихо соврал Богданов, разрубая воздух ребром ладони. Богданов, к счастью, принадлежит к тем парням, которые за высшую доблесть почитают обман начальства во имя товарищества. — Дом, правда, не спалили — ветер был, пожар мог перекинуться на соседей.
— Чудесненько! — протянул Самсонов, улыбчиво оглядывая меня с головы до ног. — Ну вот! Вылупился. Стал настоящим мужчиной. Мы растем, мужаем, становимся настоящими мстителями. Со слюнтяйством кончено, а?