Вне закона
Шрифт:
— Эй, Алка! — услышали мы сверху приглушенный голос Кухарченко. — Берлин оттуда видно?
— Товарищ командир! — тихонько позвал я Самсонова. — Я, кажется, ногу вывихнул.
Командир поглядел на меня, хмуро бросил: «A-а черт!» — и снова отошел. Через минуту он сказал вполголоса, обращаясь ко всей группе:
— Прошу не называть меня «товарищем командиром». Здесь не Москва… Боков! — он повернулся к своему заместителю. — Возьми трех человек и поищи грузовые мешки. Чтобы через полчаса, не позже, вернулись сюда!..
Ранний июньский рассвет
Барашков вел группу по всем правилам — скрытно и бесшумно, избегая полян, просек и троп — словом, шел там, где всего трудней идти скрытно, бесшумно.
Долго шли болотом. Барашков щупал дно палкой, нога ныла и отзывалась острой болью на каждую кочку. Я то и дело отставал от группы. Без привала шли час, два… Вещевой мешок гнул к земле. Пот заливал глаза, смывал кровь, разъедал царапины. Самозарядная винтовка Токарева казалась пудовой. Я продел большой палец под ремень, чтобы меньше болело натруженное плечо. По болоту все шли зигзагами, придерживаясь к кочкам и кустарнику. Я же брел напрямик по звуку и по следам: они заплывали ржаво-желтой водой прямо на наших глазах. Вдруг я увидел, что следы пропали — группа прошла по воде. Ноги увязали все глубже, жирная черная грязь затекала за голенища. Собрав последние силы, я кинулся вперед, с плеском упал лицом в грязь, поднялся, выбрался на место посуше. Куда ушла группа?
Я вытащил из кармана пилотку и стал отирать лицо. В кустах послышался шорох. Кто-то подал условный знак. Это была Надя. Прыгая на одной ноге за Надей, я снова присоединился к товарищам. Они поджидали меня на найденной Барашковым сухой стежке.
— Шумишь больно! — сказал мне Боков. — Тебя ж учили — треск сухих сучьев слышен тихой ночью за восемьсот метров!..
Как я умудрился дотащиться до привала, для меня до сих пор остается загадкой. Выручил неожиданно хлынувший дождь. Он загнал нас под густую развесистую ель. Десантники укрылись под двумя плащ-палатками и тесно прижались друг к другу. Кое-как мне удалось, разорвав пополам портянку, натянуть раскисший сапог на покрытую ссадинами и царапинами ногу. Дождь не унимался, и нас вскоре опять поднял командир:
— Веселей вперед! Дождь для нас все равно что большой маскхалат!
Вскоре из-за дождевой завесы ненадолго выглянуло ослепительное солнце, словно только что вымытое дождем. Мы перебрались по скользким березовым кладкам через какой-то ручей, вошли в густой лес и закружили в поисках подходящего места для дневки.
Я едва передвигал ноги, спотыкался, падал. Сбросить мешок? Нет, не могу рук поднять к лямкам… Как только место для дневки было подобрано, я упал в мокрую траву, намереваясь немедленно уснуть, но едва успел глаза закрыть, как меня подозвал к себе командир.
— Устал, измучился? — спросил он. И вдруг сквозь стиснутые зубы, негромко, еле сдерживая раздражение, сказал: — Это что еще за нежности, а? Здесь с тобой нянчиться не будут. Это тебе не парк культуры и отдыха. Пойми раз и навсегда, ты в тылу у немцев, а не у мамашиной юбки. Интеллигентики здесь не выживают. Я еще на Большой земле понял, что ты по романтической прихоти в партизаны пошел. Эту дурь я из тебя быстро вышибу! Кухарченко, покажи этому хлюпику, где пост!
— Простите, пожалуйста, — начал было я, растерявшись, совсем не по-военному, — но я совершенно не чувствую себя…
— Молчать!
Я отстоял на посту эти два часа. Помог выговор командира. Вялость и безразличие сменились чувством пылкой обиды, и только мысль, что резкость Самсонова вызвана тревогой за судьбу группы и беспокойством за меня — его бойца, успокоила меня.
Закурить, что ли? Спички отсырели. Я опустился на какой-то бугор и так и сидел с папиросой «Казбек» и коробкой спичек в руках, бесцельно устремив взгляд прямо перед собой. Я не заметил, как подошел Щелкунов, и очнулся только тогда, когда он сказал, чтобы я слез с муравейника и шел спать.
— Дашь мне завтра свой сидор, — сказал Щелкунов, — тебе и так, вижу, нелегко…
Не сходя с места, я мгновенно погрузился в тяжелый сон.
Проснулся я поздно вечером и в первую минуту никак не мог понять, почему я лежу под дождем в каком-то лесу и что за фигура расположилась скорчившись рядом со мной? Я привстал и узнал Колю Сазонова.
— Ступай к ребятам, — сказал тот, высунув сизый нос из-под воротника, — там тебе каши оставили. — Он усмехнулся. — Проспал ты, Витька, весь наш первый день в тылу врага. Эх ты!.. Хорошо хоть, Володька Щелкунов тебя с муравейника стащил!..
Шагах в двадцати от поста различил шепот нескольких голосов и увидел товарищей, — они лежали под натянутыми плащ-палатками. Тут же, в небольшой лощинке, дымились остатки крошечного костра, шипел, плевался и дымил сырой хворост. С перекладины, положенной поперек двух рогулек, свисал новенький с первой языкастой копотью котелок. У костра сидели Шорин и Щелкунов. Им, видимо, не хватило места под плащ-палаткой.
— …А если капут нам, — тихо продолжал Володька Щелкунов, перетирая патроны, — так мне хоть бы пяток, ну хотя бы троечку гансов на тот свет с собой утащить!..
— Ишь куда замахнулся! Мне, Длинный, одного бы шлепнуть, — уныло протянул Шорин, худенький, маленький, совсем мальчишка. — Тише, разбудишь командира! Водки из фляжки хлебни, — сказал он, увидев меня, — и котелок вот возьми с пшенкой. Что, ложку потерял? На мою!
Я стою над костром, вдыхаю смолистый дымок его… Вот и зажгли мы наш первый костер в тылу врага!..
— Сейчас же затушите костер! — сердитым громким шепотом приказывает командир, высунувшись из палатки. — Надымили на весь лес! Впредь не смейте разжигать костры без разрешения.