Вне закона
Шрифт:
Через пять минут побежденный Самсонов в сердцах смахнул самодельные фигуры с доски.
Я вызвался проводить Полевого до Ветринского лагеря, надеясь еще раз встретиться с приглянувшейся мне девушкой. По дороге с удивившей меня горячностью Полевой заговорил о том, что партизан-комсомолец должен быть очень бдительным, много думать, разбираться в своих командирах и самостоятельно решать сложнейшие вопросы, что в этом он должен учиться у таких большевиков, как Богомаз…
— Береги честь смолоду, — говорил Полевой. — Помни, честь штука неразменная…
Я недоумевал. Куда гнет комиссар? Что ему надо от меня?! Обычно он говорил кратко,
В странно молчаливом и хмуром ветринском лагере я отыскал Алесю — ту девушку с волосами цвета спелой пшеницы… Но ей было не до меня. И то, что она сказала мне, глядя куда-то мимо меня сквозь слезы, грубо напомнило мне о войне.
— Может, вы знаете… — губы ее тряслись, — как отомстить им… У меня ведь и винтовки нет, и стрелять я совсем не умею. Только что прибежали из Ветринки — приехали каратели… Их всех пытали, мучили, а потом живьем зарыли в яму — Витю Рутковского, Колесникова, Кравченко, Микулича. Да — и старого Левданского, доктора. Командовал Дир… Дирлевангер.
И знакомый упрямый паренек из Ветринки по фамилии Боровик подошел ко мне и, почти беззвучно шевеля дрожащими губами, сказал:
— Дайте хоть винтовку! Пулемет отобрали…
А Полевой уже строил отряд. Левофланговым стоял Боровик… Вон Котиковы, отец и сын…
— Мы отомстим! — страстно говорил комиссар перед строем ветринских партизан. Куда девалась его сухость! — Самым страшным оружием вас вооружили сами фашисты — ненавистью! Кровь за кровь, челюсть за зуб!..
Полевой начал первое занятие с молодым отрядом по боевой подготовке, а я шел обратно на Городище, раздумывая над услышанным… Дирлевангер, Дирлевангер…
Штурмбаннфюрер Рихтер отомстил за убийство майора Заала, но отомстил не нам, а мирным жителям Ветринки. Каратели ворвались в поселок, согнали всех жителей, рабочих, их детей и жен у разрушенного стеклозавода, под страхом смерти требовали, чтобы народ выдал гестаповцам семьи партизан. Народ молчал. Тогда каратели отобрали десять парней, десять молодых мужчин, самых видных и здоровых, бросили в машину, отвезли на опушку леса. Там их заставили голыми руками рыть яму, а потом выламывали им руки и ноги, штыками выкалывали глаза, кинжалами вырезали звезды на теле…
Вспомнился мне почему-то киоск «Мороженое» на площади в осиротевшей Ветринке. Так недавно мои сверстники — ветринские Вити, Вовы, Алеси и Лиды — покупали в том киоске мороженое. В круглых вафлях, на которых по воле некоего доброго, любящего мальчишек и девчонок волшебника красовались отштампованные имена — твое имя и имена твоих друзей и подруг, Витя и Вова, Алеся и Лида. А теперь стоит этот обшарпанный киоск как памятник нашему детству, а Вити и Вовы лежат, замученные до смерти, в яме на опушке леса…
Вечером того дня, когда ушел от нас комиссар Полевой, Самсонов, уже забыв о проигранной Полевому партии, возбужденный, довольный, разоткровенничался с нами, десантниками, перед отъездом на операцию.
— Пусть этот говорун занимается партпросвещением в этом «цивильном» отряде, а нам не мешает фашистов бить. Созданные нами отряды я буду держать в строгом подчинении. Теперь у меня три отряда — целая бригада! Лучших людей я оставил в основном отряде, а всякие Шевцовы нам ни к чему. Безопасности ради я разбил по отрядам группы Богомаза, Курпоченко, вейновцев… Все идет отлично! Ей-богу, не думал я, вылетая из Москвы, что мы с вами такие дела за какие-нибудь три недельки провернем!.. А Ветринский отряд, мне доложили, сильно пополнился после немецких зверств. Гром не грянет — мужик не перекрестится. Этот Дирлевангер работает на нас.
Правда, пора подобных откровенных бесед, по-видимому, миновала. В Москве Самсонов был прост, покладист, чуть не запанибрата с рядовыми десантниками, много шутил и смеялся. Теперь он почти не заговаривает с нами, рядовыми десантниками, не впускает в штабной шалаш, обходится без нашей помощи. «Бросьте эти разговоры о комсомольской организации, — сказал он нам однажды. — Ваше дело — показывать пример в бою, образцово выполнять мои приказы, и только. Сейчас не до собраний. Каждому овощу свое время. Мы с новым комиссаром обойдемся и без советчиков».
Новым комиссаром Самсонов назначил на смех партизанам Хачинского леса, бывшего запевалу в полковом хоре и бывшего нашего отрядного писаря и поэта Борьку Перцова. Все повторяли слова Серафима Жарикова, отрядного балагура и остряка: «Капитан, видно, решил, что ума у него на двоих хватит — на себя и на комиссара!» Богомаз — это известно всем — считает удаление Полевого из основного отряда большой ошибкой. Десантники ропщут: для них не секрет, что, попав в быховский лагерь военнопленных, Перцов от партбилета один только листок сохранил, а бежав из лагеря, всю зиму прожил в приймаках. Какой из него комиссар!
«Не в том дело, — поправляли нас партизаны, — что Перцов военнопленный, приймак. В этом он не виноват, да и позорного в этом ничего нет. Другое дело — трус он и тряпка. Из лагеря бежал — жизнь спасал, в партизаны бежал — тоже жизнь спасал…»
Пулеметчик Саша Покатило рассказал нам, что когда Аксеныч договорился с восемнадцатью окруженцами и беглецами из «дулагов» выйти в лес из села Смолицы, Перцов не явился на пункт сбора и прятался от своих товарищей. Полевой в тот же день привел вооруженную группу из Добужи, группы объединились, начали действовать, примкнули к Самсонову; село Смолица стало партизанским селом. Только тогда, уже на Городище, явился с повинной головой Перцов. «Эх ты! А еще член партии!» — укорял его Аксеныч. Полевой обвинил Перцова в измене партийному и военному долгу в самое тяжкое для страны время. «Тебя надо исключить из партии! — заявил он Перцову. — Порвать последний листок твоего партбилета!» Аксеныч и его ребята все же «пожалели человека», приняли Перцова в отряд, дали ему возможность искупить свою вину. И вдруг этот человек становится нашим комиссаром!..
— А капитан знает об этом? — спросил я Сашу Покатило.
— Факт, знает, — хмуро ответил пулеметчик, — а комиссаром он все-таки назначил это чучело огородное. Ну да ладно — могло быть и хуже, Борька — хлопец тихий, скромный, безвредный и мухи не обидит.
По случаю внезапного производства Борька-комиссар, как с обидной фамильярностью прозвали его хачинцы, обзавелся комсоставским обмундированием, хромовыми сапогами, ремнем с портупеей и медной звездой на пряжке. Очень скоро этот «тихий и скромный хлопец» стал покрикивать на новичков, на хозяйственников Блатова, на повара и на водовоза Боровика. Все это, разумеется, настроило отряд против Перцова, даже стихи его разонравились. «Бумагомаратель! Стихоплет! Понабрался уже фанаберии. Только писарем ему и быть!» — чуть не в глаза ругают они Перцова.