Внеклассная алхимия
Шрифт:
Вполне обижаюсь только на личные оскорбления, то есть ругать при мне мужчин, горожан, провинциалов, русских, писателей, журналистов, интеллигентов, преподов, пьяниц, либералов, левых, правых, кем я еще был? — можно сколько угодно. Это если человек не имеет намерения специально выказать тем отношение ко мне лично. «Не хочу обидеть Рабиновича, но вот замечал, что евреи…» Ну и замечай себе на здоровье. Тоже много чего замечал. Как-то не получается отождествиться столь плотно, чтобы за них, родимых, обидеться. Они — это они, я —
Ну вот расстроился… Один дурак поделился — «Близнецов вообще ненавижу!» В смысле — зодиакальный знак. Надо же быть таким фашистом-то, а? Нашел себе сволочей — двенадцатую часть человечества. Я по зодиаку Близнец, но дурак про это не знает, у него какие-то свои счеты и соображения. И как-то мне стало обидно за общность. Я не верю в наши бульварные гороскопы, такой общности — Близнецы всех времен и народов — для меня вообще нет. Но как-то обиделся. Укорял себя, что не встал и не сказал всего, что положено. Не рванул рубаху, не дал в морду — за братьев-то своих Близнецов.
И чего это я?
Общался с милицией не часто, зато во всех позициях — свидетеля, подозреваемого, потерпевшего, нарушителя. И вот наконец-то пообщался в роли хрен знает кого. Самая, так понимаю, нормальная роль.
Выхожу к себе во двор, бывает такое. Менты. Человек пять в одном конце, пять в другом. У которых лица совсем страшные — с автоматами, в форме. Которые лицом не страшны, те в штатском. Ого, думаю. Ничего конкретного, просто «ого». Все-таки десяток ментов — многовато. Я же не знаю, зачем их столько. Просто фиксирую: полдень, двор, милиция, много. Тот, который в штатском, ко мне. Тянет удостоверение. Сначала свое. Теперь ты мне чего-нибудь покажи. Паспорт там. У меня была такая привычка, паспорт всегда с собой, и еще 3–4 ксивы, не знаю, зачем, мало ли. Показал.
«Здесь живете?», мент спрашивает. Ну здесь. «А ничего странного не происходит?». — «Человечков вам зеленых, тарелочек?» — «Ну хотя бы зеленых человечков», он улыбается. Нет, пока не было. «Жаль».
Сказал, что надо бы задержать меня и сводить в РОВД, ибо проживаю не по приписке. Но сегодня не будет, не до того. У него сейчас — дело. Спросил он, где работаю. «А давайте позвоним, есть там этот человек или нет?» — подходит второй. Ну звоните. Дальше — записали мои данные. Спрашиваю, зачем? Кто я вообще — подозреваемый, потерпевший, свидетель? Зачем данные — прохожего-то? А это, говорит милиционер, надо смотреть телесериал по второму каналу про милицию, там все сказано. Не смотрите? Не смотрю, говорю. А дома у вас хорошо топят, милиция меня спрашивает? А на работе у вас как?
Я так понял — им было просто скучно. Они ничего не искали. В соседнем сквере через час должен был начаться митинг, и милиции было в 3–4 раза больше чем митингующих, как обычно. Кто-то был в засаде — во дворе. Так я понял. Иных объяснений нет.
Милиция просто удовлетворяла со мной жажду человеческого общения. Самая, повторюсь, естественная позиция гражданина РФ при общении с силовыми товарищами… Человечков там поискать. За тарелочек ответить.
У одной знакомой был невроз: она не могла писать букву «б». Буква казалось ей некрасивой, тошнотворной. Из-за своего хвостика, портящего вид строчки.
У нее был четкий кодекс, иногда позволяющий писать «б». Если, например, букв «бэ» в слове две — тоже мерзко, но разрешалось. Еще в каких-то редких случаях. Обычно же слову надо было искать синоним.
Или вообще не писать статью, где «бэ» было неизбежным. Знакомая работала журналисткой. Хорошей журналистской. Только вот писала медленно. Целый день на три килобайта. А вы попробуйте — попишите без «б».
И никто не знал ее страшной тайны. Ну медленно пишет, и медленно. Зато хорошо.
Когда она более-менее излечилась, то искренне не могла понять: почему коллеги так копаются? О чем можно вообще думать в статье — если ее можно писать всеми буквами алфавита?
Она посмотрела на мир с высоты прошедшего тренинг.
Позвали в «художку», в Художественное училище имени Сурикова. Себя показать, людей посмотреть, я же писатель, раньше были встречи с писателями, ну вот.
Говорили часа два. Вопросы были… И смешные, и всякие, но были же, и хорошо.
— Каких людей уважаете?
— Тип людей, выпавших из всех типов. Плохо классифицируемых, чем интересных. Придумавших себя. Уклонившихся… Отличающихся… Даже от самих себя…
— Неформалов, что ли?
— Неформал, наверное, интереснее среднего человека, но неформал — тоже, к сожалению, тип. Они уклонились, но надо уклониться еще и от этого уклонения. Каждому на себя.
— Верите ли вы в любовь?
— Что такое любовь?
— Ну это…
— Вы спрашиваете скорее о сексуальном влечении. В которое нет нужды верить, потому что оно есть. Верить же надо только в то, чего нет. В христианскую любовь, наверное, можно верить, но я в нее то верю, то нет.
— В чем проблема писателей?
— В читателях. В России сейчас, считая всех графоманов, пишущих людей уже больше, чем образованных читающих. Все остальные проблемы производные или надуманные.
— Правда ли, что математика — мотор всего?
— А почему математика?
— Есть такая фраза…
— Если вам приятно, можете считать ее и мотором, и тормозом, и шестым колесом…
— В чем смысл жизни?
— У меня есть опасение, что найденный, раз и навсегда, смысл жизни был бы вреден для смысла и опасен для жизни. Я не против вопроса, нет. Но вопрос важнее ответа, как и любой, наверное, вечный вопрос. «Бессмертна ли душа?», «есть ли бог?» и так далее. Что ни ответь, вопрос сильнее ответа. Можно ответить так: смысл — жить так, чтобы иметь возможность его задавать… Далеко не любая жизнь подразумевает возможность задавания каких-то вопросов. Считайте, жизнь удалась, коли вопрос уже задан.