Внесите тела
Шрифт:
– Порочить королеву – измена. – Язык у мастера Ризли подвешен хорошо, поток девичьих откровений льется легко и свободно. – Мы были вынуждены покрывать ее. Что нам оставалось? Лишь взывать к ее чести, убеждая оставить неправедный путь. Она запугала нас, ревновала к каждому кавалеру, угрожая бесчестьем любой, кто выказал слабость и оступился – не важно, почтенной матроне или юной девушке, возьмите хоть Элизабет Вустер.
– В конце концов вы не выдержали и решили во всем признаться? – спрашивает Рейф.
– А теперь ударьтесь в слезы, Ризли, –
– Считайте, дело сделано. – Зовите-Меня прячет лицо в ладонях.
– Вот так спектакль, – вздыхает он. – Хотел бы я сбросить личину и оказаться дома.
Шон Мадок, лодочник в Виндзоре: «Она балуется с братом».
Терстон, его повар: «Они стоят у двери в рядок, наяривают свое добро».
Он вспоминает слова Томаса Уайетта: «У Анны такая тактика, она говорит: да, да, да, а потом сразу – нет… А хуже всего ее намеки, почти похвальба, что она говорит “нет” мне и “да” другим».
Сколько у Анны было любовников? «Десять? Ни одного? Сто?»
Он, Кромвель, считал Анну ледышкой, женщиной, которая выставила свою девственность на продажу и получила за нее самую высокую цену. Однако такой она была до замужества. До того как Генрих взгромоздился сверху, потом слез с нее и удалился в свои покои: тени свечей пляшут на потолке, шепот фрейлин, таз с теплой водой, кусок ткани. Она подмывается, в ушах голос леди Рочфорд:
– Осторожно, мадам, не вымойте принца Уэльского.
И снова темнота, простыни пропахли мужским потом, бестолковая служанка сопит и ворочается на тюфяке: Анна один на один с дворцовыми и речными шорохами. Она говорит, никто не отвечает, только девчонка бормочет во сне; молится, и снова нет ответа; она поворачивается на бок, оглаживает бедра, касается грудей.
А если однажды, да, да, да, да? Любому, кто окажется под рукой, когда лопнет нить ее добродетели? Пусть даже собственному брату?
– Я услышал сегодня такое, чего не чаял услышать в христианской стране, – говорит он Рейфу, Зовите-Меня.
Двое молодых джентльменов ждут, не сводят глаз с его лица.
– Я все еще в роли дамы или могу сесть и взять перо? – спрашивает Ризли.
Что мы делаем, думает он, тут, в Англии. Посылаем сыновей в чужие дома, и нередко брат с сестрой вырастают, не зная друг друга, а повзрослев, встречаются, словно в первый раз. Обворожительный незнакомец, зеркальное отражение тебя. Ты влюбляешься: на вечер, на час, а после обращаешь все в шутку, но чувства никуда не делись. Эти чувства заставляют мужчин быть мягче с женщинами, которые от них зависят. Но если пойти дальше, посягнуть на запретную плоть, шагнуть через пропасть, разделяющую мысль и действие? Священники говорят, что от искушения до греха рукой подать, только это неправда. Вот ты целуешь девичью щеку, а вот уже кусаешь прелестницу в шею? Называешь ее милой сестричкой, а после разворачиваешь и задираешь юбки? Так не бывает. Тебе придется пройти через эти комнаты, расстегнуть эти крючки. Ты не лунатик. Нельзя прелюбодействовать, не ведая, что творишь. Тебе придется взглянуть на ту, с кем согрешил. Ибо она не прячет лица.
Впрочем, возможно, леди Рочфорд лжет. С нее станется.
– Меня непросто смутить, – говорит он, – но сейчас я в затруднении, ибо мне приходится иметь дело с предметами, о коих я не решаюсь рассуждать вслух. Я могу говорить о них лишь намеками, однако намеки не годятся для обвинительного заключения. Я похож на шарлатана, который показывает уродцев на ярмарках.
Подвыпившие крестьяне вечно недовольны тем, что им подсовывают за их кровные денежки. Находятся и те, кто выражает неодобрение вслух:
– Да разве ж это уродец? Особливо супротив моей тещи.
Их сторонники в толпе одобрительно хлопают смельчаков по плечу и фыркают.
Тише-тише, земляки, успокаиваете вы особо рьяных, это вам для затравки. Еще одно пенни – и я покажу то, что храню в дальнем углу балагана. От этого зрелища содрогнутся самые стойкие! Сами увидите, нечистый потрудился на славу.
Они смотрят, блюют на собственные башмаки. А ты пересчитываешь монеты и запираешь их в сундук.
Марк в Стипни.
– Он принес инструмент, – говорит Ричард. – Лютню.
– Скажи, пусть уберет.
Если Марк и был весел, то теперь погрустнел и смотрит с подозрением.
– Я думал, сэр, меня позвали развлечь вас, – говорит с порога.
– Так и есть.
– Решил, соберется большое общество.
– Вы знакомы с моим племянником, мастером Ричардом Кромвелем?
– В любом случае я с радостью для вас сыграю. Может быть, вы хотите, чтобы я послушал ваших детей-певчих?
– Не сегодня. В сложившихся обстоятельствах, боюсь, вы их перехвалите. Лучше присядьте и выпейте с нами вина.
– С вашей стороны было бы истинным благодеянием порекомендовать нам хорошего музыканта, умеющего играть на ребеке, – говорит Ричард. – Наш вечно пропадает в Фарнеме, где осталась его семья.
– Бедный мальчик тоскует по дому, – произносит он по-фламандски.
– Не знал, что вы говорите на моем языке. – Марк удивленно поднимает глаза.
– Охотно верю. Иначе были бы осмотрительнее, рассуждая обо мне вслух.
– Уверяю вас, сэр, я не имел в виду ничего дурного.
Марк забыл слова, но, судя по лицу, помнит, что в выражениях не стеснялся.
– Вы предсказали, что меня повесят. – Он разводит руками. – Как видите, я жив, здоров, но пребываю в затруднении. И, несмотря на вашу нелюбовь ко мне, мне больше не к кому обратиться. Я прошу вас о милости.
Марк сидит, спина прямая, губы слегка разжаты, носок одного башмака смотрит на дверь, – больше всего на свете юноша хотел бы оказаться подальше отсюда.
– Видите ли, Марк, – он складывает ладони, словно перед статуей святого, – ни для кого не тайна, что мой господин король и моя госпожа королева в ссоре. И все, чего я хочу, – помирить их ради блага королевства.