Внеземная ересь

Сомтоу С. П.

Безмерно уставший и раздраженный, я наконец швырнул в него котлом и попал в голову. Вода разлилась, и облака пара поднялись в воздух. При столь неожиданном обороте событий существо скорчилось, и я немедленно устыдился, ибо не подобает священнику проявлять гнев. Но, вглядевшись в него, я заметил, что лужицы воды кипят, а из раны на лбу узника сочится густая зеленая слизь. Создание задрожало, словно перед припадком падучей, да так сильно, что цепи зазвенели. Грохот этих цепей, казалось, мог пробудить мертвого. Волны

жара исходили от него, и нечеловеческие звуки рвались из горла: наконец я увидел обычные признаки одержимости сатаной.

Но тут перед моим потрясенным взором края раны на его лбу сошлись, лужицы воды перестали кипеть, и в комнате воцарился прежний ледяной холод.

А монстр продолжал сидеть, как ни в чем не бывало.

Я почти рухнул в свое инквизиторское кресло. Лицо стало мокрым от пота. Я велел принести вина. Создание медленно приходило в себя, затем приняло прежнюю позу.

Я сложил ладони и стал молиться.

— Господи, — шептал я, — я уже изнемог. Но демон не поддается нашим увещаниям. О, Господи, дай мне сил. Моя вера подвергается тяжкому испытанию.

Эти слова я произнес неслышно для окружающих.

Поэтому я крайне удивился, получив ответ не с небес, а от моего зеленокожего врага.

— Знаете, отец, — сказал он, — существует еще одна возможность.

Нас предупреждают о недопустимости каких бы то ни было бесед с дьяволом, ибо они непременно ведут к отчаянию и ослабляют волю. Но прежде чем мне пришла в голову эта мысль, я уже спросил:

— Какая же именно?

— Вполне вероятно, что я вовсе не одержим дьяволом и не солгал вам, утверждая, что прибыл из иного мира.

Я не посмел ответить из страха поддаться новому искушению, ибо знал, что мы противостоим очень могущественным силам. Что эта тварь весьма упорна и свет правды может проникнуть в нее только после огромных усилий. Если создание не одержимо демоном, значит, делает столь кощунственные заявления по собственной воле, а это означает, что он еретик.

Я глотнул еще вина и велел увести испытуемого в подземную темницу. Это расследование неумолимо двигалось по опасной тропе. Тем не менее воля Господня должна быть исполнена.

Я поскакал в деревню, потому что не мог спать в одном доме с этой тварью. Конечно, и в деревне мне пришлось столкнуться с демонами. Но по крайней мере это были мои собственные демоны.

Добравшись до постоялого двора, я поужинал вареным луком-пореем и кусочком жирного голубя. И долго сидел один над кружкой теплого эля, после того как остальные ушли спать. Кажется, я слегка задремал и проснулся от странного шума: возможно, это обрушились догоравшие в печи угольки. Передо мной стоял мой Гийом.

— Сын мой, — сказал я, как обратился бы священник к любому мальчику. И все же немедленно испугался, что был слишком откровенен.

— Отец мой, я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

— Должен ли я выслушать твою исповедь?

— О нет, дело не в этом. Брат Паоло потолковал со мной. Он считает, что я должен покинуть деревню и попытать счастья, зарабатывая на жизнь пением. Он сказал, что такой голос, как мой, ублажит сердца прелатов и королей. Рассказывал мне о больших городах, которых я никогда не увижу, если застряну здесь, убирая навоз за свиньями. Мать твердит то же самое. Но они еще признались, что я должен кое от чего отказаться. Отказаться от своего мужского достоинства. Я этого не хочу.

— Они тебе все объяснили?

— Да. Если меня оскопят, я никогда не стану мужчиной. Но при этом никогда не потеряю голос. Они убеждены, что я должен принести эту жертву, иначе навсегда останусь крестьянином, да еще и бастардом при этом. Но я знаю, что это очень больно, а бывает, люди и умирают под ножом.

— Что ты ответил своей матери? — спросил я.

— Что мне вовсе не хочется этого делать. Я боюсь. И без того мне слишком часто приходится терпеть боль. Хозяин постоялого двора… — Он поколебался, но все же смело продолжал: — Да. Я бастард.

И, повернувшись спиной ко мне, приспустил тунику. Я увидел начинавшие желтеть синяки и красные рубцы на спине мальчишки и сжал кулаки от ярости. Но все же сдержался, ибо гнев — один из семи смертных грехов. Воистину мой грех единственной ночи пал на следующее поколение. Но если мой сын согласится на оскопление, надлежащее покаяние будет принесено.

— Да вы не жалейте меня, отец мой. Меня часто порют. Просто ему ничем не угодишь.

— Сядь рядом со мной, Гийом из Тиффажа, — велел я. Мальчик повиновался. Его близость ужаснула меня.

— Но твоя мать считает, что ты должен подвергнуться операции?

— Она говорит, что решение целиком зависит от меня.

— И каково же оно?

Я осмелился ласково коснуться его волос. На этот раз он не отстранился.

— Я ответил ей, что сделаю, как вы повелите, отец мой.

— Почему именно я?

— Потому что вы мой отец.

— Кто тебе сказал? — вскинулся я. — Твоя мать клялась мне, что словом не обмолвится о нашей…

— Она не выдала вас, отец мой. Я сам узнал.

— Но как?

— ОН сказал мне, отец мой.

Следует ли мне поведать о том, как плакал мальчик, рассказывая, что много лет мечтал увидеть своего родного отца? Что представлял его крестоносцем, воином, охотником, принцем, трубадуром, волшебником, но даже в самых безумных фантазиях не думал о священнике. Следует ли поведать о том, как его слезы растопили мою сдержанность, и я наконец обнял его со всей радостью незамутненной любви?

Нет, я не должен говорить этого. Потому что в тот момент ничего подобного не случилось. Вместо этого я просто ответил: