Внимание: «Молния!»
Шрифт:
Машина Козачука в голове колонны. Ведет за собой Иван танковый батальон. Руки прикипели к рычагам, и сам он словно слился с поступью тяжелой машины. В открытый люк врывается сухой снег и шипит внутри танка. Иван помнит эту дорогу. Он брал ее с боем. Тяжела она. Здесь такой замысловатый поворот — дьявольская петля над самым глубоким яром. Только бы перевалить за гребень высотки, а там уже местность такая, что и развернуться можно всему батальону.
Как ни круты подъемы и как ни обманчивы в белой неистово свистящей мгле спуски, а спешить к месту прорыва надо. Спешат туда и артиллеристы. Звучат в метели
— Ходу давай!
— Хо-ду-у...
— Стой! К бою!
В гуле бушующего бурана слышен рокот танковых моторов. «Тигры» с ходу открывают огонь. А за ними теперь уже с ревом движется невидимая в снежных вихрях пехотная колонна.
Пушки бьют прямой наводкой.
Шумно горят вражеские танки. Ветер рвет на куски пламя огромных факелов и несет по степи едкий газ и удушливый дым.
Отбита третья атака. Из снежной бури бешеным вихрем вырывается уже не пехота — на храпящих конях мчатся гитлеровские кавалеристы. Да еще как летят. Аллюр три креста!
— Беглый огонь! Беглый!
Хрипнут даже испытанные голоса командиров орудий.
Топот копыт. Дикое ржание. Серыми дымками стелются по сугробам конские хвосты и гривы. Летят через головы коней всадники...
В снежном буране перемешались боевые порядки. Трудно понять, где свои, где чужие. И этим воспользовались гитлеровцы, пробили узкий проход на Лысянку.
— Закрыть брешь прорыва! Остановить врага!
Близко подошли «тигры». С машин спрыгивают десанты автоматчиков, и уже вблизи наших артиллерийских позиций рвутся гранаты.
Яростно вихрится рукопашная схватка.
Танки идут на таран.
Сшибаются.
По-медвежьи встают на дыбы.
Но коридор на Лысянку становится все 'yже и 'yже. Он совсем перерезан, наглухо закрыт огнем и сталью.
А над степью светает, редеет снежная мгла. Раскаленные стрелы «катюш» и залпы артиллерийских дивизионов рассеяли вражеские колонны войск. Теперь все эти выстроенные в затылок друг другу, плотно сомкнутые полки распались и превратились в разрозненные большие и малые отряды. Они уходят в овраги, прячутся там, бегут в леса. Куда? Зачем? Дорога на юг, на Лысянку закрыта, из кольца не выскользнуть. Разбитыми дивизиями уже никто не командует, и рассыпавшимися по степи отрядами никто не руководит.
Где генералы? Нет генералов. Нет и старших офицеров. А ведь это они призывали: «Гренадеры фюрера, к бою! Пойдем в буран дорогой жизни!» И пошли послушные гренадеры. Но «дорога жизни» оказалась «дорогой смерти». «Превыше всего верность великой Германии!» Где же эта верность? Где командиры, призывавшие к ней? Тайно сбежали. Трусливо бросили свои полки.
Где же командующий окруженными войсками генерал артиллерии Вильгельм Штеммерман? Прошел слух, будто он стал под развернутое знамя и лично повел войска на прорыв. Он геройски погиб в бою.
Нет! Не становился Штеммерман под развернутое знамя. Не водил он в бой ни одной колонны. Солдаты не видели его в своих рядах.
И снова слух: «Командующий застрелился. Он предпочёл смерть — плену».
И это обман! Еще ни один самоубийца не пускал себе пулю в затылок... Лежит в снегу в расстегнутом мундире всего в десяти шагах от своего командного пункта генерал Штеммерман. Не все, конечно, солдаты знают, кем и почему убит он. Но все же есть связисты —
Но все ещё по степи мечутся, рыщут волчьими стаями большие и малые отряды гренадеров и не хотят сложить оружие.
Медленно затихает буран, но еще медленней затихает битва.
Всходит солнце. Оно освещает тысячи брошенных машин. Застыли в волнистых сугробах с распахнутыми дверцами штабные автобусы и громоздкие, крытые брезентом грузовики. Обочины дорог и кюветы забиты стоящими вкривь и вкось легковыми автомобилями, фурами и санями. Брошены подбитые и совершенно целехонькие «тигры» и «пантеры», искалеченные и готовые к бою темно-серые, с бурыми пятнами, крупповские пушки — «шмели», «куницы» и «носороги». В степи, заметенные снегом, лежат те, кто шел захватывать эту землю.
Смотрит Иван Козачук на голубые и розовые от утреннего солнца сугробы и на то, что им было сделано в эту ночь. В кювете три опрокинутых бронетранспортера, а за ними — «тигр» с «пантерой», чадят и чадят. Долго горят танки, долго.
Гитлеровцы еще огрызаются автоматными очередями.
Кр-р... Кр-р... Каркают в перелесках железными лентами их пулеметы. Но все реже и реже.
И вдруг перелески оглашаются полными страха и отчаяния криками:
— Ка-за-ки! Ка-за-ки!
И слышится:
— Рус плен! Рус плен!
Эти слова летят по всем глубоким и мелким оврагам. Они катятся по степи, где с юга и севера движутся конные лавы. Там призывно поют горны, реют на ветру черные бурки и в солнечных лучах поблескивают сабли донских казаков. А из Журжинцев выходит колонна «тридцатьчетверок», и уже в освобожденную Шендеровку, на Хильки идут самоходки.
Враг сломлен, разбит. Смолкли пушки, и, как всегда, после жаркой битвы наступила минута торжественной тишины. Молча стоят, всматриваясь вдаль, воины. Ивану Козачуку видно: на многие-многие версты раскинулось победное поле.
15
Прилетев из Восточной Пруссии в Проскуров, Манштейн поспешил с аэродрома в штабной поезд и сейчас же созвал в салон-вагоне экстренное совещание. Закурив сигару, фельдмаршал хотел, по привычке, выпустить колечки дыма, но поперхнулся. Положив сигару на край хрустальной пепельницы, он откашлялся и сказал:
— Господа! Я все еще нахожусь под впечатлением торжественной встречи фюрера в его ставке «Волчьем логове» с героями прорыва, которые помогли нам избежать печальных последствий нового Сталинграда на правом берегу Днепра. Я не буду долго останавливаться на праздничной церемонии в Кентшине, отмечу лишь то, что командиры дивизий Гилле, Либ, а также некоторые командиры полков за свои боевые подвиги удостоены высшей награды — рыцарского креста.