Внучка берендеева. Второй семестр
Шрифт:
– Но боярыня, вестимо, мужа не послушалась. А он, за собой вину чуя – понесла-таки дворовая девка, за что и взята была в терем, – не посмел приказывать. Зря… глядишь, перегорело бы сердце, и смирилась бы… а так… пить хочешь?
Еська присел рядом и подал флягу, желтою кожей обшитую. Поили Елисея тонкою струйкой, а он силился глотать, да все одно темный травяной отвар выливался изо рта.
– Облава выдалась знатная… многие волки шкур лишились. А вот вожак, тот ушел… боярин сказывал, что самолично в него пяток стрел всадил, да волк, видать, и вправду непростым был. Как бы там ни было, охотники стаю проредили. И в поместье возвернулись. Тогда-то
Флягу убрали.
И Елисей закрыл глаза, теперь он походил на мертвеца, бледный, с прозеленью, и не дышит. Или дышит, но слабо. И сердце евонное – его я слышала – стучит через раз. А кольцо вокруг сердца сжимается.
– Боярин в ту ночь поседел весь. Кликнул людей, всех, которые в поместье были, и старых, и малых, никого не пощадил – погнал в лес, искать супругу. И всю ночь бродили, от огней светло, что будто… да без толку. Лошадь боярынину нашли, волками задранную, а саму ее… все-то зашепталися, что, мол, без толку теперь, что пожрали волки и костей не оставили, что отомстил охотнику перевертень-вожак за стрелы да стаю свою…
Страшная сказка.
Бабка мне тоже сказки сказывала, да только не страшные, а про девиц-красавиц да разумниц, в лесу заблукавших. Про молодцев, которые оных девиц спасали. Про то, что молодцы сии непростыми были, а кто – боярин зачарованный, кто – хозяин лесной, а кто и просто – оборотень истинный.
– Не хотел верить боярин, что лишился супруги. Три дня сам не ел, не спал, никому не давал… с седла не вылезал, каждый куст, каждый овражек глядеть велел. А на четвертый – отыскал боярыню. В логове волчьем заброшенном. Сидела она, бледна и тиха, с волчатами игралася. И как захотели бить тех волчат, то не дозволила.
А я вдруг увидела женщину, не молодую, но еще красивую, белокожую да статную, чем-то на Ксению Микитичну похожую. Сидит она на камнях, средь костей да ошметков шкур, а у ног ее митусятся лобастые волчата, тычутся носами в руки…
– Боярин рад был, что жена цела. Волчат велел в дом взять. Ее на руки подхватил, понес… целителей позвали, жреца, чтоб молитвой и словом Божининым страхи отогнал. Боярыня то ничего, молитву слушала… и улыбалась. Ни царапинки на ней не было. Тогда-то и заговорили, что неспроста это, что лучше бы ей мертвою быть. Боярин за такие разговоры велел пороть до смерти, но сама понимаешь, розгой да кнутом рты не заткнешь.
Тут он верно подметил.
Говорили люди и говорить станут, с оглядкою, со страхом, но все одно станут. Небось, про бедную боярыню всякого посочиняли.
Живая?
В том и виновная. С мертвых-то спрос невелик. Мертвую-то что, схоронили б, замолили и позабыли б. Жалко мне было ту боярыню.
– А еще девка дворовая, что от боярина непраздна была, взяла и дитя скинула. Волк ей привиделся огроменный, который в окно лез. Кричала она, на крик весь дом сбегся… целитель-то пробовал спасти, а не сумел. Да и девка сама в родильной горячке отошла. Тут-то и вновь зашептались, что неспроста это. Мол, боярыня ее извела, не простила мужу измены. Его-то не тронула, любила крепко, а вот девка – дело иное. Знала боярыня про слухи, не знала… странная она стала. Слова лишнего не скажет. Людей будто бы и не замечает. Улыбается себе и с волчатами играет. Боярин хотел их на псарню отослать, но не позволила. Плакать стала, от еды отказывалась… целитель сказал, что тело боярыни целое, а вот душу ранили, и крепко. А против болезней души у него лекарства нет. Только ждать и молиться.
Ох,
Ведаю.
Видела я таких, которые с больною душою жили, а иные и вовсе на свет родилися искривленными, изломанными, что березы после бури. Одни тихие, безобидные. Люди таких привечают, иные и вовсе принимают болезнь за святость. Другие же озлобленные, этих в народе боятся…
– А тут и целитель поведал, что непраздна боярыня. И новость эта… муж-то обрадовался. Послала Божиня утешение за все невзгоды, а дворня заговорила, что неспроста все. Вспомнили и девку, дитя скинувшую, и волка того… и придумали, будто бы не от мужа боярыня дитя понесла, но от зверя лютого…
Елисей протяжно заскулил.
– Люди злые, – тихо сказал Еська и стиснул братову руку. – Им только дай виноватого найти.
– Не перебивай. – Ерема нахмурился. – Сказки надо по порядку рассказывать. Боярин, как услыхал, осерчал… одну дуру мало что до смерти не запороли, да легче не стало. Боялась дворня хозяйки. Ненавидела, хотя ж никто от нее никогда и слова дурного не слыхивал. Боярин велел гнать дураков. Сам с женою остался. И еще целителей позвал, дюже боялся, что не перенесет боярыня роды. Не молода уже… а она радовалась. Оживала. Прежнею почти стала.
Ерема замолчал и глянул на меня исподлобья.
– Родила она в ночь. На полную луну. И долго вымучивала из себя дитя, так долго, что вовсе обессилела. Целители были, но не спасли. Говорят, магия на нее не действовала. К рассвету она разрешилась. Девочкой. Крупной. Здоровой. А сама и отошла, будто жизнь свою дочери передала.
Длинная у него сказка выходит, но слухаю и дышать боюся, а ну как оборвет недосказанною.
– Горевал боярин, потому как и вправду жену свою любил. И любовь эту на дочь перенес. И страх, что и ее потеряет. Окружил свою Яснолику заботой, самолично нянчился, пусть и шептались, что негоже мужику с младенчиком возюкаться. Да только никому он не мог доверить дочь свою, единственную отраду. Нет, мог бы, верно, жениться. Не стар был. И невест сыскал бы, будь на то охота. Соседи-то заговаривали, только он боялся, что не полюбит новая жена Яснолику. А если и другие дети родятся? Не желал он иных, кроме дочери. Растил. Пестовал. И слышать не желал, о чем шепчутся…
Елисей глаза открыл.
Обыкновенные, человеческие, разве что, если приглядеться, видны в них золотые искорки.
– А люди и рады говорить… мол, боярин волосом светел, и у боярыни был, что мед вересковый. Так в кого Яснолика чернявой уродилась? И глаз у нее недобрый, зеленый, болотный. И кошки от нее бегут, и собаки страшатся. Одни лишь волки, в которых волчата поднялись, руки лизать готовы. Ходят за дитем серою свитой, оберегают. И боярин в том не видит дурного. Мол, значит, так оно и надо. Зверь – не человек, добро помнит. Как бы там ни было, но росла Яснолика. И выросла красавицей редкостной. Пятнадцатый год ей пошел, когда в краях тех случалось царю-батюшке проездом быть… редкий гость.
– Иного гостя… на порог… пускать… не стоит, – ясно, хоть и вымучивая каждое слово, произнес Елисей.
– Верно. Да только кто ж знал. – Ерема подхватил брата под плечи. – Сядешь?
Елисей кивнул.
– Ему бы полежать часок, так ведь не вылежит, неугомонный. Садись… и кровь оботри, на вот, – он вытащил из кармана холстину. – Потом вместе спалим.
Елисей перекатился на бок, потом поднялся, тяжко, опираясь на дрожащие руки.
– Приглянулась царю красавица Яснолика… так приглянулась, что вовсе голову потерял.