Внук сотника
Шрифт:
«Трое в лодке, не считая собаки. Ирландское рагу».
Мысль ударила словно электрический разряд. И вовсе не похож был Чиф на фокстерьера Монморанси из книги английского писателя, но почти дословное воспроизводство ситуации, описанной Джеромом Клапкой Джеромом, стало тем не менее ростком, из которого начало стремительно вырастать дерево воспоминаний.
«Я, Ратников Михаил Андреевич, проживающий: Санкт-Петербург, улица… Мама моя! Получилось! Я живой, я молод, я свободен! Впереди целая жизнь…»
– Михайла, ты чего? Андрюха, лови его, падает!
Очнулся
Дед, сначала решивший, что вернулась непонятная Внукова болезнь, потом пересмотревший диагноз в сторону «солнцем голову напекло», заставил Мишку часа два пролежать в тенечке, а по пути домой все время поглядывал, не собирается ли внучек снова сковырнуться с конской спины на грешную землю.
Двухчасовое лежание в тенечке действительно помогло: эмоции кое-как удалось пригасить, но мысли… Мысли с этого дня стали одолевать «новорожденного» постоянно. Так и появилась привычка к внутренним монологам или диалогам с язвительным собеседником, иронично обращающимся к Мишке «сэр Майкл».
Впрочем, поначалу впадать в особую задумчивость новое тело не давало. Детский организм требовал движения, крика, впечатлений – всего того, что так раздражает порой взрослых в детском поведении, но что совершенно необходимо для нормального развития. Зачастую Мишка легко побеждал Михаила Андреевича Ратникова, и тот на некоторое время как бы засыпал. Но зато когда выпадала спокойная минутка, мысли, отнюдь не детские, начинали литься, захватывая сознание безраздельно.
Максим Леонидович оказался прав: адаптация удалась стопроцентно. Дом был действительно родным домом, мать – матерью, язык XII века – родным языком, привычным и понятным. Даже быт, коренным образом отличный и менее комфортный, не порождал никаких проблем.
Временной зазор между «вселением» и «осознанием» сыграл роль своеобразного психологического демпфера. Не будь его, еще неизвестно, как бы принял человек XX века необходимость есть вместо картошки репу, пользоваться вместо (пардон) туалетной бумаги мхом и мыть голову печной золой. А так Мишку нисколько не удивляло и не шокировало то, что женщины используют для стирки куриный помет, что спать приходится вповалку на полатях, что в жаркую погоду мужчины, пренебрегая штанами, щеголяют в одних долгополых льняных рубахах.
Чуть ли не половина домов в Ратном не имела печных труб и топилась по-черному. Несколько же совсем старых домов имели земляные полы, и, входя в них, приходилось не подниматься на крыльцо, а спускаться на три-четыре ступеньки вниз, так как эти дома, по старинному обычаю, были почти на треть заглублены в землю. Окошки в домах служили скорее для вентиляции, чем для освещения и либо затягивались бычьим пузырем, либо просто задвигались дощечкой.
Но за время между «вселением» и «осознанием» Мишка ко всему этому и еще очень, очень многому привык. Все было знакомым, понятным, своим, родным.
После некоторых размышлений пришлось признать, что взаимопроникновение двух личностей началось гораздо раньше «пробуждения». Иначе с чего бы Мишка, ни слова не знавший по-английски, да и не подозревавший о существовании такого языка, назвал щенка Чифом? Кстати,
Первые несколько дней после «пробуждения» были наполнены чистой светлой радостью какого-то, биологического, что ли, уровня: слишком приятным был контраст между накопившим целую коллекцию болячек и недомоганий организмом почти пятидесятилетнего мужчины и телом двенадцатилетнего подростка, выросшего на свежем воздухе, в практически идеальной экологической обстановке и на естественной пище, не содержавшей даже намека на нитраты, вкусовые добавки или модифицированные гены.
Однако жизнь очень быстро и беспощадно развеяла эйфорию, весьма наглядно продемонстрировав, что и с этим прекрасным телом – не все в порядке. Орудием для разрушения иллюзий судьба избрала Мишкиного ровесника Ероху.
Ероха…
Уже потом, по прошествии некоторого времени, Мишка узнал, что в основе Ерохиного отношения к нему лежало не только традиционное в подростковой среде издевательское отношение к более слабому. Все было несколько сложнее. После ранения сотника Корнея на его место общим решением был избран отец Ерохи – десятник первого десятка Данила, бывший у деда постоянным помощником. Избран-то – избран, да только для княжеских воевод это избрание ровным счетом ничего не значило. В первом же походе ратнинской сотне назначили командира со стороны – незнакомого боярина. Прокомандовал тот недолго – через несколько дней после его назначения сотня попала под обстрел на переправе.
Новый сотник был убит первой же стрелой. Тут бы Даниле и проявить себя: отдать несколько разумных команд, броском к вражескому берегу вывести сотню из-под обстрела, порубить или разогнать лучников, которых прошляпил передовой дозор, – глядишь, и стал бы сотником, уже официально. Но он, привыкший за долгие годы быть за дедовой спиной, сначала растерялся, потерял драгоценные секунды, пытаясь не дать свалиться в воду уже мертвому боярину, а потом под ним убили коня, и стало уже не до командования.
От сотни вообще в тот день могли остаться рожки да ножки. Лучники били с невысокого берегового обрыва, находившегося чуть выше по течению, брод был узким, а стрелы летели не столько в людей, сколько в коней, которых быстро начала охватывать паника. Положение спас десятник девятого десятка Лука Говорун. Так уж повелось, что в двух последних десятках всегда собирались лучшие лучники сотни. Оба этих десятка еще не вошли в воду и так удачно ответили своими стрелами на выстрелы с того берега, что вражеские лучники вынуждены были попятиться от берегового обрыва.
Лука Говорун тут же заорал, чтобы ратники шли вперед и укрылись под вражеским берегом. Те, кто услышал и послушался его, – выжили. Но для многих было уже поздно. Примерно у трети всадников перепуганные кони шарахнулись в сторону с узкого брода и сразу же попали на глубокое место. Те, кого кони все-таки вынесли, спаслись, но большинство утонуло – ратник в полном вооружении слишком тяжел не только для того, чтобы выплыть самостоятельно, но даже и для того, чтобы его мог удержать на поверхности конь. Во всяком случае, не у каждого коня хватит на это силы, особенно если всадник запаниковал и не помогает животному, а, наоборот, мешает.