Внутренняя комната

Эйкман Роберт

Константин поглядел с сомнением; но я, утомлённая тягучими гулкими часами, была готова вступить в иное измерение снов.

Я почти сразу уснула, несмотря на гром, который, как тяжёлый пар, клубился в чёрном воздухе, перекатываясь по моей просторной, полупустой спальне, по четырём её стенам, по полу, под потолком. Время от времени сверкала розовато-зелёная молния. Это была всё та же затянувшаяся прелюдия к буре, утомительная и неровная растрата накопленной за лето энергии. Гул и грохот вошли в мои сны, которые, сверкая, сменяли друг друга и исчезали, едва придя, в безуспешных попытках сгуститься или ударить по дому; такие же бесприбыльные, как события рядового дня.

После изматывающих часов фантасмагории, предвосхитивших столь

многие ночи моей жизни, я обнаружила себя в чёрном лесу среди огромных густых деревьев. Хотя я шла по тропинке, меня бросало из стороны в сторону, и деревья, суровые и шершавые, оставляли на мне синяки и ссадины. Казалось, что ни лесу, ни ночи не будет конца, но внезапно, в самой гуще и леса, и ночи, я вышла к моему дому. Он стоял там, прочный, необъятный, зажатый между деревьев; слабый свет, едва ярче, чем от ночного светильника, горел в каждом окне его верхнего этажа (как часто бывает во сне, я могла видеть дом сразу со всех четырёх сторон), озаряя два деревянных клина, неровных и разбухших от влаги, которые крепко держали входные двери. Огромные деревья тянулись к крыше, размахивая неповоротливыми ветвями; ветер со скрипом заглядывал через чёрные зубцы стен. Затем, провозглашая бурю, вспыхнула ослепительно-белая молния. В ту секунду, пока она длилась, я увидела, что два моих клина взлетели на воздух и двойная парадная дверь распахнулась.

Место действия изменилось в сотый раз, и я вновь оказалась в своей комнате — но всё ещё во сне или в полудрёме, всё ещё влекомая от видения к видению. Гром теперь перерос в необъятный, просчитанный артобстрел; молнии непрестанно обжигали лицо земли. Буря, прежде утомлённая, стала экстатичной. Казалось, весь мир распадётся на части раньше, чем гром исчерпает свою безликую, безусловную силу. Но, как уже было сказано, я, должно быть, ещё не отошла ото сна, потому что временами, в перерывах между фортиссимо и блеском, всё ещё видела бессмысленные и кошмарные сцены, которые нельзя обнаружить в неспящем мире; всё ещё слышала, сквозь залпы и в промежутках между ними, невозможные звуки.

Не знаю, спала ли я, когда буря подёрнулась безмятежной рябью. Мне вовсе не казалось, что воздух стал чище — но, возможно, лишь потому, что в тот момент моё внимание привлекли быстрые мягкие шаги, доносившиеся из коридора, который вследствие нашей бедности не был устлан ковром. Я легко могла узнать по шагам всех, кто жил в доме, но эти звуки были мне не знакомы.

Я, с моей привычкой тревожиться раньше времени, прямо в пижаме бросилась к двери и выглянула в коридор. Там сквозь каждую щель, свободно и плавно, сочился рассвет, смутно выделяя со спины удаляющуюся фигуру, ростом с мою мать, но с курчавыми рыжими волосами и в длинном платье цвета ржавчины. Казалось, что её мягкие шаги действительно отдаются эхом от голых досок. Мне не было нужды раздумывать, кто она и куда направляется. Я разразилась бесцельным плачем, который так презирала.

Утром — и ещё не решив, что сказать — я позвала Константина взглянуть на дом. Я была вполне готова к значительным переменам, но ни одной не увидела. Спичечные подпорки лежали на прежнем месте, а куклы — такие же неподвижные и миниатюрные, как и раньше, с пыльными или даже потраченными молью волосами — сидели спиной ко мне на стульях и диванах Длинной гостиной. Константин посмотрел на меня с любопытством, но я ничего ему не рассказала.

За этим сном последовали другие, хотя между ними случались немалые перерывы. Многим детям раз за разом снятся одни и те же кошмары, угнетающие своим правдоподобием и содержанием вселяющие страх. Опыт говорил мне, что я должна избавиться от этой привычки, чтобы не потерять мой дом — по меньшей мере, мой. Да, теперь он пугал меня, но я знала, что должна взяться за ум и постараться по-взрослому взглянуть на раскрашенные деревяшки и девять набитых кукол. И всё же скверно было слышать их шаги в темноте, то тяжёлые, то крадущиеся — а значит, принадлежащие не одной, а многим,

если не всем сразу. Хуже того, я перестала спать по ночам, боясь, что безумная (я в этом не сомневалась) кукла совершит что-нибудь безумное, хотя и отказываясь думать, что именно. Я больше ни разу не осмелилась выглянуть из комнаты. Теперь, когда что-то случалось — и случалось, как уже было сказано, с перерывами, которые мне, в мои юные годы, казались долгими, — я оставалась в постели, напрягшись всем телом и не чувствуя под собой простыней. Шаги, к тому же, сами по себе не были постоянными, и их непостоянство не позволяло сообщить о них другим; вряд ли я вообще услышала бы что-либо достойное внимания, если бы однажды не увидела это своими глазами. Но теперь я заперла снаружи дверь нашей гостевой комнаты и совершенно забросила моё прекрасное и неприступное поместье.

Моя мать, как я заметила, оставила это без внимания, но отец как-то раз посетовал на то, что я, неблагодарная, не играю с моим чудесным подарком. Я сказала, что меня отвлёк заданный нам на каникулы «Моби Дик». Это был правдоподобный и даже до некоторой степени правдивый ответ, хотя книга и показалась мне чрезвычайно бессмысленной и ужасно жестокой.

— Я предупреждал, не нужно было покупать Ферму, — напомнил отец. — Слишком она ненормальная для игрушки.

— Все мы учимся только на своём опыте, — сказала мама.

— Ну, вот ещё, — ответил отец сердито.

Всё это, разумеется, происходило во время каникул. В ту пору я ходила в одну из маминых школ, где мне надлежало оставаться до поступления в танцевальное училище, относительно чего я была полна традиционной, но абсолютной решимости. Константин посещал школу с совместным обучением для одарённых детей, где, как предполагалось, должен был неизбежно получить стипендию для учёбы в университете — возможно, даже иностранном. Несмотря на наш возраст, мы, презрев опасность, отправлялись в школу (каждый своей дорогой) на стареньких велосипедах и появлялись дома в разные часы: моё путешествие длилось дольше.

Вернувшись однажды, я обнаружила, что наш обеденный стол завален какими-то на редкость скучными чертежами. Я ничего в них не поняла (они, казалось, даже не относились к той геометрии, которой я, к моему сожалению, была обучена), а при попытке их исследовать чертежи скручивались и били по пальцам. За пару недель до того мой отец, что случалось с ним нечасто, нашёл работу (в ночную смену и вдали от дома), куда и отбыл теперь на нашей машине. Чертежи, очевидно, принадлежали Константину, но самого его не было видно.

Я поднялась наверх и увидела, что дверь нашей главной гостевой открыта. Константин был внутри. Разумеется, ключ от комнаты всё это время оставался в замке. Нужно было только повернуть его.

— Привет, Лена, — сказал Константин своим будничным тоном. — Мы изучали аксонометрию и я решил спроектировать твой дом.

Чертёж, который он рисовал на листе плотной белой бумаги, был его домашним заданием.

— То-то все удивятся! Им ведь пришлось чертить настоящие дома.

Не следует думать, что я не любила Константина, хотя его невозмутимость и педантизм часто раздражали меня. Я не видела мой дом уже много недель, и теперь он показался мне неожиданно интересным. Случилась странная вещь (и не последний раз в моей жизни): на какое-то время я стала другим человеком — самоуверенным, практичным, простым. Возможно, свой вклад внесло яркое осеннее солнце, клонившееся к закату.

— Я помогу, — сказала я. — Объясни, что нужно делать.

— Вот морока, я не могу попасть внутрь и сделать замеры. Можно, конечно, и без них. Вообще, Дундук сказал, что замеры не нужны, только общее впечатление. Чтобы дать нам представление об аксонометрии. Но, ей-богу, с футами и дюймами было бы проще.

Судя по вороху белой бумаги, исчерченной за короткое время (а оно могло быть только коротким), Константин отлично справлялся, однако он был не из тех, кто останавливается на полпути к совершенству.