Внутри, вовне

Вук Герман

Насколько еще глубже папа копнет?

«Мне нужно научиться делать гефилте фиш, и после этого я выйду за тебя замуж».

«Ты не знаешь, когда нужно уходить, Срулик? Не похоже на человека твоего народа».

«В синагогу мчатся пулей два Абраши, трое Срулей».

День Всех Святых.

Жи-ды! Жи-ды!

— За это я не беспокоюсь.

— Пусть так. — Папа заговорил строгим, деловым тоном. — Скажи мне, пожалуйста, почему ты

решил сделать ей предложение именно сейчас? И не увиливай, Исроэлке, скажи правду! Что такое сейчас случилось?

Я ответил ему. Я рассказал, как мы были в гостях у Ли, и как Бобби расплакалась при виде ребенка, и как она держала ребенка на руках. Я попытался объяснить папе, что я при этом чувствовал.

— Понимаю, — сказал папа. — Теперь я, кажется, тебя понимаю. Он помолчал, продолжая ходить взад и вперед. Затем он сел в кресло. Я как живого вижу его сейчас, и я понимаю — возможно, впервые, — что Минскер-Годол и все его выходки состарили папу не меньше, чем другие заботы, которых у него было хоть отбавляй.

— Исроэлке, ты очень плохо обошелся с этой девушкой, — сказал он мне с легкой грустью на своем ясном, выразительном идише. — Ты причинил ей большое горе. Она старше тебя и практичнее, но это не важно. Ты — менш, и поэтому ты не можешь вынести ощущения собственной вины. Это понятно. Но жениться только для того, чтобы не чувствовать себя виноватым, — только для того, чтобы таким образом извиниться перед женщиной за причиненное ей горе, — это не дело. Не дело и для нее, и для тебя. Это — не та основа, на которой можно строить совместную жизнь. Это — ошибка. Но ведь это — главная причина, почему ты хочешь на ней жениться, или это не так?

Минута прозрения.

— Да, это главная причина.

— Как ее зовут?

Если бы я не помнил очень ясно, что он это спросил, я бы об этом не упомянул, настолько это кажется невероятным. Однако в течение двух с лишним лет Бобби была для него всего лишь «девушкой» или «молодой дамой».

— Вайолет, — сказал я; сам не понимаю, почему я не сказал «Бобби».

— Вайолет? Ладно. — Он перешел на английский язык. — Мне кажется, тебе бы следовало ей сказать: «Моя дорогая Вайолет, я сказам, что я хочу на тебе жениться, и я не кривил душой; и раз я это сказал, я это сделаю. Но чем больше я думаю о том, чем это для нас обоих чревато, тем больше я прихожу к выводу, что это было бы ошибкой. Давай все это обсудим, и если ты со мной согласишься, я хочу дать тебе денег. Это — лучшее, что я могу сделать. Это поможет тебе устроить свою жизнь, не очень тревожась о куске хлеба». Ты должен обдумать и сказать ей что-то в этом роде.

— То есть откупиться от нее? — резко сказал я.

— Не передергивай мои слова, — сказал папа, покачав головой. — Мне кажется, она не обидится, Исроэлке, и вовсе не обвинит тебя в том, что ты хочешь от нее откупиться. Она, кажется, практичная девушка; ее это, может быть, и огорчит, но в то же время она почувствует облегчение. Стать евреем — это в наши дни не такая уж выгодная сделка, поверь мне.

Мы все говорили и говорили — до тех пор, пока темнота за окном не сменилась серым цветом раннего утра, но это — главное, что было сказано во время «перестрелки в коррале O.K.».

* * *

Я встретил Бобби у выхода из «Бонуита». Когда мы под руку шли к отелю «Плаза», где собирались пообедать, я сказал:

— Как ты знаешь, я сделал тебе предложение.

— Да, я что-то такое смутно припоминаю.

— Так вот, я очень много об этом думал…

Она замедлила шаг, и я почувствовал, как напряглась ее рука. Только этим она проявила свои чувства, когда поняла — по моим словам или по тону, — что между нами все кончается.

— Да, Дэвид?

— Мы поговорим внутри, — почти прокричал я. На 58-й улице, которую мы переходили, была автомобильная пробка, шоферы гудели как оглашенные, и я сам себя не слышал.

Короче говоря, папа оказался прав по всем пунктам. Бобби освободила меня от моего обещания с чувством некоторого облегчения, хотя и не без горечи. Сначала она сказала, что денег она от меня не хочет: мы были счастливы вместе, и я ничего ей не должен. Но я настаивал, и в конце концов она согласилась на мое предложение. Я решил отдать ей около половины того, что скопил за время работы у Голдхендлера.

— Сказать тебе правду, милый, твоя религия меня действительно немного пугает, — призналась она с жалобной улыбкой, — потому что ты относишься к ней так серьезно. И ты, и вся твоя семья. О, эти глаза! Я тебя люблю, и до тебя у меня ни с кем не было ничего подобного. Может быть, у нас обоих уже никогда такого не будет. Но, пожалуй, все-таки так лучше.

Она сжала мне руки обеими руками и посмотрела на меня теми же сияющими глазами, которые некогда поразили меня, когда она сказала: «Ах ты, демон-искуситель! Как будто ты сам этого не знал. С первой же минуты». Мы сидели в центре ресторана «Плаза», за одним из столов, которые видны отовсюду, но с таким же успехом мы могли бы быть одни на скамейке в Центральном парке.

— И, поверь, я никогда не забуду, что ты сделал мне предложение.

Она лукаво улыбнулась и добавила:

— Дважды.

* * *

В квартире Голдхендлера было хоть шаром покати. Бойд бродил по пустым комнатам, как привидение, если не считать того, что был слышен стук его шагов. Бойд рассказал, что незадолго до того прикатила миссис Фессер с двумя мебельными фургонами и бригадой грузчиков и увезла всю мебель. Почему она имела право это сделать? Видите ли, после смерти Голдхендлера она потребовала, чтобы ей немедленно заплатили полностью все, что ей причиталось: оказывается, во всех ее счетах был такой пункт мелким шрифтом. Конечно, миссис Голдхендлер заплатить не могла, и Фессерша набросилась как коршун и забрала все эти по дешевке купленные вещи.

В кабинете все еще сохранился запах голдхендлеровских сигар. Его письменный стол и вращающееся кресло исчезли, но остались все ящики с картотекой анекдотов и с текстами старых программ. От фессеровского налета уцелели также ковры и пишущие машинки. Мы с Бойдом перевезли все ящики на новую квартиру, которую сняла миссис Голдхендлер. Для нее эти карточки и рукописи были драгоценнейшим сокровищем, хотя без Голдхендлера, без его хитроумия и остроумия это сокровище стоило не дороже, чем бумаги в мусорной корзинке. Ради миссис Голдхендлер Бойд пытался продолжать выполнять сделанные ранее Голдхендлеру заказы, и мы работали то в квартире Морри, то в квартире Сэма, то на новой квартире миссис Голдхендлер, но нам постепенно отказывали то в одной, то в другой программе. Когда заказов совсем не осталось, Сэм улетел куда-то на своем самолете из «Апрельского дома» и засел за учебники по юриспруденции, а Бойд нашел другую работу и начал писать и ставить какую-то сентиментальную мелодраму.