Внутри, вовне
Шрифт:
После смерти Эльфенбейна в мире не осталось никого, кто умел бы торговаться, как он. Но, надеюсь, он был бы доволен тем, как я сумел одолеть президента компании «Парама-унт» при заключении контракта на экранизацию книги «Сара лишается невинности». Этот большой босс немного напоминал мистера Майклса: он был такой же маленький, толстый и лысый, и у него был такой же трагический вид и печальные глаза. Когда он снова и снова повторял, что отказывается от сделки, а один раз даже грустно вздохнул и сделал вид, что уходит, я вспоминал историю с лиловым костюмом и продолжал стоять на своем. Кстати сказать, налоговое управление только и делает, что играет с нами в «продажу лилового костюма». Но я выигрываю чаще, чем проигрываю, потому что в моем лице налоговое управление имеет противника, который учился у Морриса Эльфенбейна. Мы рискуем в один далеко не
Глава 28
Биберман
А теперь — о тех печальных событиях, которые последовали за покупкой лилового костюма.
Не знаю, есть ли еще сейчас в американских средних школах почетные общества под греческим названием «Ариста». Возможно, модное сейчас поветрие борьбы против всех и всяческих элитарных групп уничтожило эти общества под корень. Все это курам на смех! Уничтожение элитарных групп происходит в то время, когда мы стандартизируем хромосомы и вручаем всем покупателям одинаковые наборы товаров. Но элитарные группы существовали, существуют и будут существовать. Вопрос лишь в том, кто определяет, какая группа элитарная, а какая — нет. И кто решает, что вы или я удовлетворяем тем высоким требованиям, которые предъявляются к претендентам в члены элитарных групп. Но такие рассуждения могут привести нас на опасную дорожку, ведущую к таким вещам, как расизм и геноцид, так что мы в нашем развлекательном рассказе, с вашего позволения, обойдем этот скользкий вопрос стороной.
Конечно, в обществе «Ариста», существовавшем в школе имени Таунсенда Гарриса, критерии элитарности были несколько произвольными. Например, если вы жили за пределами Манхэттена, путь в «Аристу» был для вас начисто заказан. И даже если вы жили в Манхэттене, но выше 96-й улицы, особенно в Вест-Сайде, вам тоже «Ариста» скорее всего дала бы от ворот поворот. Но зато если вы жили в Ист-Сайде, между 59-й и 96-й улицей, вы могли считать себя на коне. Подобно тому, как в былые эпохи принадлежность к королевскому дому или к аристократическому роду определялась происхождением, в школе имени Таунсенда Гарриса возможность принадлежности к «Аристе» определялась местом жительства.
И вот здесь-то и была зарыта собака для Эбби Коэна и Монро Бибермана. Отец Монро Бибермана был строительным подрядчиком, и у него была квартира на Парк-авеню, ниже 96-й улицы. Монро был принят в «Аристу», едва лишь он переступил порог школы имени Таунсенда Гарриса. Одновременно он сразу же стал членом редколлегии «Стадиона» — школьной газеты, для которой «Ариста» была питательной средой. Что же до Эбби Коэна, то он, как и я, жил в Бронксе и ездил в школу на трамвае. Эбби Коэн и другие бронксовс-кие дикари годами надрывались до седьмого пота, пытаясь проникнуть в редколлегию «Стадиона», и часто без толку. Эбби помирал — хотел попасть в «Аристу», но беда в том, что для этого ему нужно было получить приглашение в нее вступить, а Эбби Коэна никто не приглашал.
Отец Эбби Коэна был врач-кардиолог, но, увы, он практиковал в Бронксе, на Проспект-авеню. В юности доктор Коэн порвал со своей строго ортодоксальной еврейской семьей, чтобы поступить на медицинский факультет, и в результате он стал завзятым атеистом. Эбби в этом отношении усвоил взгляды своего отца, я же был традиционно религиозен, и мы годами об этом спорили — когда ехали в школу на трамвае и когда в большую перемену выбегали поесть и Эбби покупал у лоточников булочки с горячими сосисками, насмехаясь над моими опасениями, что эти сосиски могут быть свиными, а то и еще почище — с примесью кошачьего или собачьего мяса. Эбби знал всю грязную подноготную политической жизни школы имени Таунсенда Гарриса, и это он просветил меня относительно того, какое классовое неравенство царит при приеме в «Аристу». Меня это, впрочем, не трогало. Мне было просто-напросто наплевать. Мне ни разу даже в голову не пришло попробовать попасть в редколлегию «Стадиона» или в «Аристу». Не спрашивайте, почему. Наверно, мне казалось, что игра не стоит свеч.
Я так жил всю жизнь, подобно простоватому киногерою, который то и дело избавляется от опасности, даже не подозревая, что ему угрожало: какой-то злодей бросает на него сверху тяжелый сейф — и промахивается на миллиметр, или пытается его взорвать, но отсыревший фитиль гаснет, не догорев до запальника, или подливает ему яду в суп, но из тарелки сперва прихлебывает ложку незадачливый официант, который тут же падает мертвым. Например, когда я учился на юридическом факультете, я даже не подозревал, что клика гудкиндофобов из кожи вон лезла, чтобы я не смог попасть в редколлегию «Юридического обозрения», — и не добилась своего. Я узнал об этом лишь много лет спустя, да и тогда едва мог этому поверить. А в школе имени Таунсенда Гарриса я понятия не имел, что члены «Аристы» презирали «этого дурака в лиловом костюме» и отпускали обо мне за глаза обидные шутки.
Для неприязни ко мне у них была небось та же причина, что и у Поля Франкенталя, — мои раздражающие минскер-годоловские успехи. Я шутя-играючи сдавал экзамены по латыни и по геометрии, я мог без труда настрочить сочинение по литературе на большой перемене во время партии в шахматы, пока мой противник обдумывал ходы, — и все это я делал в своем жутком лиловом костюме. Но и я не во всем хватал с неба звезды. Раз за разом я чуть не проваливался по истории, потому что ни в какую не умел зазубривать даты и подробности. И еще я жутко плавал по рисованию, которое в школе имени Таунсенда Гарриса было чуть ли не самым важным предметом: каждый месяц мы должны были выдать на-гора два «листа» — то есть рисунка или картины, — а в перспективе и композиции я так же слепо разбирался, как и в стиле одежды. Но, конечно, бывали у меня иногда и такие взлеты, как квадратный корень из 625, и это портило кровь кое-кому из «Аристы», но я никогда не знал, когда и как это происходило. Ну, а если мне случалось опростоволоситься, лиловый костюм добавлял масла в огонь. На мне было клеймо.
Честно говоря, я могу припомнить только один случай, когда я в школе имени Таунсенда Гарриса совершил действительно скверный поступок. Я украл учебник французской грамматики у парня по фамилии Баум — вовсе не члена «Аристы», а такого же трамвайного смерда, как и я. Баум знал, что это я украл книгу, и он обвинил меня в этом, но я отрекся; и тогда он закричал, что, если ему удастся это доказать, он добьется, чтобы меня исключили из школы. На эту кражу я решился потому, что раньше я уже потерял в трамвае два таких учебника, а попросить третий было чревато немалым штрафом и двадцатью часами оставления после уроков, и у меня не хватало пороху предстать перед мамой и папой с таким приговором. Если Баум до сих пор жив и случайно прочтет эту книгу, пусть он мне напишет, и я верну ему стоимость учебника французской грамматики со всеми процентами, накопившимися за сорок пять лет. Не знаю, что еще я могу сделать. Баум, я искренне прошу прощения!
До сих пор я не рассказывал об этом своем преступлении ни одной живой душе, кроме Бобби Уэбб. Как-то мы с ней в ресторане «Золотой рог» здорово окосели от армянского коньяка, и я выложил ей историю о французской грамматике Баума. После этого чуть ли не каждый раз, когда я нализывался в ее обществе, я почему-то всегда начинал снова и снова рассказывать об этом случае. Бобби была очень терпима, и первые десять-пятнадцать раз она участливо все выслушивала. Но однажды, когда мы лежали в постели в моем номере в «Апрельском доме», мне почему-то взгрустнулось, и я в который раз начал исповедоваться в своей краже. Тогда Бобби, обняв меня, сказала:
— Да, да, дорогой, но, может быть, уже не стоит об этом вспоминать? Я уверена, что Бог давно тебя простил.
А когда я возразил, что в этом никогда нельзя быть уверенным, она ответила:
— Ну, я-то тебя точно прощаю, и ради Христа, заткнись же ты, наконец, об этом Бауме и его идиотском учебнике!
Это было заблаговременное предупреждение о том, что ее терпение не безгранично. Мне нужно было зарубить это себе на носу.
Однажды на перемене ко мне подошел Монро Биберман и предложил написать вместе рассказ. Ну и ну! Школьный альманах объявил ежегодный конкурс, посвященный памяти редактора, умершего от менингита, и назначил премию в двадцать долларов. Мы с Монро были первыми по литературе, но он все-таки был впереди меня, потому что он уже полностью прочел такие вещи, как «Расселас» и «Il Penseroso», и он получал высшие баллы за то, что шпарил из них большие куски наизусть, я же их так и не одолел, считая, что это дичь несусветная, которую хвалят только дураки из пижонства. Монро знал, что, хотя на мне и лиловый костюм, я владею пером. В тот же день мы после школы пошли к нему домой и засели за рассказ.