Во что бы то ни стало
Шрифт:
— В этаж позвали.
— Тьфу! — Он ударил по скамейке со спиртовкой облезлым малахаем. — Бежи позови, меня не пустят.
— А тоже не пустят?
— Там у водокачки по казармам палят. С броневика! Вы что, пооглохли?
Лена прислушалась. Она уже хорошо знала страшное слово «палят»! Нет, в госпитале было тихо…
Но вот зазвенело разбитое окно, прокричал чей-то высокий голос… И за топотом ног над головой послышался далекий, вовсе не похожий на стрельбу гул: глухой треск, эхо, опять гул…
В каморку ввалилась бледная, растрепанная докторша. Упала на скамейку,
— Красные прорвались… Конец!..
И тотчас по лестнице затопотали часто-часто, будто картошку посыпали. Докторша вскочила, дунула зачем-то на спиртовку, выбежала из каморки…
— Тикают! — подмигнул мальчишка Лене.
— А с какого… броневика?
— Бронепоезд прорвался. С Ростова.
— На нем кто?
— Кто? Наши!..
— Наши?
Мальчишка подошел к ней вплотную.
— Ты что, маленькая? Наши, красные! — прибавил весело и уверенно: — Ты не боись. Они госпиталь не тронут. По казармам с войсками палят. Ох, там и страху!.. Тетя Фень!.. — рванулся он к входившей женщине в фартуке.
Та точно ростом выше стала. Скинула фартук, набросила платок, кивнула мальчишке:
— Пошли, пошли!
Он оглянулся на Лену, и они выбежали, а в каморку вполз на карачках тот сморщенный, с перекошенным лицом старикашка, которого нянечка тащила на лестнице. За ним сразу стал набиваться народ. Лену зажали у стены. Изо всех сил работая локтями, распихивая пахнущие лекарством одеяла, шинели, она выбралась к лестнице. Нянечки и тут не было. Мальчишка с тетей Феней мелькнули у входной двери. Куда же они? Там же палят, на улице!
Госпиталь стал похож на огромный развороченный муравейник. С этажей бежали, ползли в подвал, спускали носилки с чем-то колышущимся, покрытым простыней. А гул все нарастал, его перебивали удары…
— Леночка!
За Кузьминишну цеплялся длинный, высохший в щепку офицер, на гимнастерке у него болтались, звенели ордена, а лицо было белое как бумага.
— У стенки держись, задавят!
Лену толкнули. Цепляясь за раму, она вскарабкалась на подоконник. За окном косо летели веселые снежинки. Лена увидела: пригибаясь, улицу перебежали тетя Феня и тот мальчишка в малахае. Он кричал что-то, оборачиваясь и смеясь. А впереди, у казарм, на близко проходивших путях, темнела странная громада: тупорылые коробки-вагоны, два или три. От первого вдруг отскочило облачко, чиркнуло зажигалкой — окно казармы стало черным, как дырка. От второго тоже отскочил мячик-дымок и бухнул в стену казармы…
Лене было вовсе не страшно. Упираясь коленками в подоконник, она прижалась лицом к стеклу. На улице уже никого не было видно. Только чистый белый снег кружился, падая на черную землю.
— Доченька, цела, слава те господи! — Кузьминишна крепко обхватила ее. — Ступай, вниз ступай: не ровен час, сюда стрельнут!
Она гладила девочку дрожащими руками, тянула за собой.
— Нянечка, они же госпиталь не тронут, — спокойно ответила Лена, садясь на подоконник и даже оправляя платье. — Ты не боись.
— Кто не тронет? Да ты что?
— Тот мальчишка сказал: они госпиталь никогда не тронут. По казармам только будут палить, — так же
— Да кто — они? Кто?
— А наши. Красные. Которые с Ростова!
Наделавший переполоху среди белых, прорвавшийся красный бронепоезд благополучно ушел обратно к Дону. Армавир притаился, замер, полный грозных предсказаний, слухов. Как загнанные звери, собирали последние силы бегущие отовсюду деникинцы. Бои шли уже у Таганрога, потом Красная Армия освободила и Ростов.
Лена с Кузьминишной больше не вернулись к Ангелине Ивановне. Она и сама не пустила их, забаррикадировавшись в своей деревянной тюрьме со щеколдами, вышвырнув их жалкий узел с вещами. Новым прибежищем для старушки с девочкой стала все та же стоящая на путях теплушка, в которой они добирались в город, — больше деваться было некуда. Госпиталь закрыли, часть раненых бросили, часть увезли. Единственный человек, с кем Кузьминишна подружилась за это время, — тетя Феня куда-то бесследно исчезла. Жить становилось все труднее. Работа? Кузьминишна и рада была бы найти ее… Голодные и измученные, дотягивали они дни — дело шло все-таки к весне!
Щедрое южное солнце поливало базарную площадь. Базару гораздо больше пристала ходкая армавирская кличка «вшивка», особенно в толкучке, где на рогожах, соломе и обрывках бумаги были разложены позеленевшие подсвечники, кольца от салфеток или дверные ручки. Какая-то древняя горожанка держала на коленях чучело попугая с надписью: «Продается».
От вокзала к базару шли Кузьминишна и Лена. Лена была очень худа и оборванна, на ногах у нее болтались подвязанные веревками сандалии. Кузьминишна несла сверток. Она вынула из него потрепанную безрукавку и остановилась, ожидая покупателя.
— Почем продаешь, э? — перед ней вырос парень со смугловатым воровским лицом.
— Двенадцать тысяч, — не моргнув, ответила Кузьминишна.
— Пять дать?
— Бога побойся! — закричала на весь базар Кузьминишна. — За вещь пять тысяч? Мне ребенка кормить нечем!
— Ребенка, э, всех кормить нечем, — мрачно сказал парень. — Семь дать и зажигалку?
— На черта мне твоя зажигалка, прости господи! Воров пугать?
Несколько человек, привлеченные торгом, столпились вокруг. Разноцветный от заплат подросток шнырял среди них. Вот он юркнул возле Кузьминишны, она чуть не уронила сверток, из него высунулось деревянное распятие.
— Продаешь товар, покажи! — загалдели кругом. — Бо-огатый товар…
— Иконку-то продай! Сотняжку так и быть отвалю — весело хмыкнул кто-то.
— И продам, нужда придет! Бог — он все видит!
Заметив, что смуглый парень все торчит возле, Кузьминишна стегнула его безрукавкой:
— Бери, твоя взяла! Пропади она пропадом…
Лена как зачарованная смотрела в сторону: между рядами шла торговка, на противне у нее дымились коричневые, блестящие от солнца пирожки. Парень с Кузьминишной отошли к забору, их обступили шмыгающие оборванцы. Кузьминишна присела, вытаскивая из-за ворота мешочек, вдруг вскочила и звонко закричала: