Во цвете лет
Шрифт:
И вот вечером в воскресенье пришел отец домой, и с ним человек. И велел отец принести горячего и зажечь люстру и лечь проверил: натоплена ли. И сели они за стол беседовать.
А человек не сводил с меня глаз, и вернулась я в свою светелку заниматься рукодельем. Я шила, и тут подъехали сани и стали под окнами. И вошла ко мне Киля и сказала: гости приехали, иди в залу. И сказала я: не пойду, у меня работы много. Но Киля не отставала от меня и сказала: сегодня праздничный вечер, велел твой отец состряпать оладьи. Если так, сказала я, я помогу тебе приготовить трапезу. И сказала Киля: нет, иди в залу. Гость пришел, юноша с чудным взором. — И Готскинд там? — спросила я Килю с издевкой. — Кто? — спросила она. — Готскинд, — сказала я. — Позабыла уже его и речи его? — Ну и память у тебя, Тирца, — сказала Киля и вышла.
Наступило время ужина, и я вышла в залу и удивилась, ибo возмужал юноша, он и не растерян, как раньше, и шапка на нем черного козьего меха, и легкий пушок на румяных ланитах.
И еще раз приехал Ландау. В санях приехал, волчья шуба на плечах. И пах он зимним лесом. Чуть посидел и встал, ибо спешил к лудильщикам и заехал к нам, чтобы пригласить меня прокатиться. И дал мне отец свою меховую шубу, и мы поехали.
При свете месяца неслись мы по снежной колее, и копыта коней били в лад колокольчикам. Сидела я справа от юноши и выглядывала из-под медвежьей полости, и шуба укутывала меня и рот закрывала так, что и слова молвить я не могла. Ландау остановил коней перед мастерской лудильщика и помог мне сойти с саней и войти в дом. Там налили нам белого вина и угостили печеным яблоком. Ландау велел лудильщику приехать назавтра в село починить котлы в винокурне. Как вельможа и повелитель говорил он, и все внимали словам его. Глянула я в лицо Ландау и подивилась. Этот ли юноша писал мне о стенаниях одинокого сердца? На обратном пути не прятала я лицо в шубу, потому что свыклась с морозом. И все же не перемолвились мы ни единым словом, ибо молчание окружало мое сердце. И Ландау молчал, лишь изредка покрикивал на коней.
И отец сказал мне: старый Ландау сговаривается насчет своего сына, что душой он прилепился к душе твоей, и сейчас скажи мне, и я дам ответ. И увидел отец, что я смущена, и сказал: есть еще время поговорить об этом, ведь и юноша еще ждет призыва на службу и ты молода годами. Прошло несколько дней, и снова стал Ландау писать мне письма возвышенным слогом, и в них видение земли Израиля. Из села род его, и земледелию обучен сызмальства, и о земле Израиля не устал он грезить и мечтать. Потом прекратились его письма, но он иногда приходил пешком в город: изматывал себя, чтобы оказаться негодным для царской службы в войске. И бродил по улицам и площадям с калинами по ночам. Вспомню я их напев по ночам, и душа облачится тревогой. Помнила я дядю, мамина брата, что отдал Богу душу в войске. И подумала я: коль согласилась бы я, была бы ему теперь законной женой. И вот однажды встречаю Ландау на дороге. Глаза его провалились, щеки запали, и запах одежд его — запах старого табака. Лицо — лицо больного. Вернулась я домой и взяла книгу. Подумала я: почитаю и развею грусть. И перехватило горе горло мое, и учиться я не смогла. И открыла я Псалтирь и стала читать вслух, может, сжалится Господь и не сгинет сей юноша.
А в доме Готлиба работали строители и делали в левом крыле флигель для брата, который приезжает пожить сюда, ибо вошел брат в долю в парфюмерне. И отпраздновали новоселье, ибо до тех пор не праздновал Готлиб новоселье, ибо лишь сейчас достроился дом, когда он привез возлюбленного брата. Готлиб стал совсем другим человеком. Даже бороду переиначил. Увидела я братьев и рассмеялась, ибо вспомнила рассказ Минчи о ее первом приезде в дом свекра. За обедом вынул Готлиб письмо и сказал жене: чуть не позабыл, пришло письмо из Вены. И спросила: есть ли вести в нем? И сказал он: нет вестей, только поздравление с новосельем. И матушке его ни хуже, ни лучше. Поняла я, что о Мазале речь, ибо слышала я, что заболела его матушка и отправился он в Вену проведать свою матушку. И вспомнила я день, когда сидела у него, и приятно было мне сие воспоминание.
После обеда вышла Минчи со мной в сад. Сидя с невесткой, не собралась с силами, а сейчас вспомнила былые дни. — Урод, — крикнула она внезапно, и песик прыгнул к ней. Чуть не испугалась я. А Минчи любовно погладила его по голове и сказала: Урод, Урод, Урод, сыночек. — Хоть я терпеть не могу собак, провела я рукой по его шерстке и погладила. Пес глянул на меня подозрительно, а потом довольно затявкал. Обняла я Минчи, и Минчи поцеловала меня.
В нескольких шагах от нас стоял большой дом. Не стихали в нем детский гомон и женский голос. Солнце заходило и окрасило вершины деревьев, и внезапно подуло холодным ветром. — Жаркий был денек, — сказала Минчи тихо, — миновало лето. Ох, не выношу я этого шуму. Как они приехали — стихли голоса птиц в саду. — Пес снова залаял, и Минчи сделала ему гримаску: что тебе, Урод? — И сказала мне: заметила ли ты, Тирца, что пес лает на письмоносца? — У нас нет собаки, — сказала я, — и писем мне не пишут. — Минчи не обратила внимания на меня и мои слова к сказала: когда уезжала невестка и сообщила мне о своем возвращении, письмо в срок не пришло, но залежалось на заборе, а на конверте написал письмоносец: из-за пса не смог доставить письмо в дом. Умница ты моя, Урод, иди сюда, — кликнула Минчи пса и снова погладила его по шерстке.
Сумерки объяли нас, и в окнах вспыхнул свет. — Пошли домой, Тирца, пора готовить ужин, — сказала Минчи и на ходу добавила: и Мазал скоро вернется. — И обняла меня. И вошли мы в дом. Работники парфюмерии пришли вечером поздравить господ, потому что не приходили днем, когда выли все гости. Минчи накрыла им стол. Когда ублажили себе сердце вином, запели работники. Работник, которого выпустили из холодной, веселил нас рассказами, услышанными от арестантов. Готлиб, как обычно, почесывал нос. Посмотрела я на Минчи, и на лице ее видны сила и энергия, а грусти не видать.
Прошел праздник, и осеннее небо нависло над городом. Отец был занят делами и не приходил обедать домой. В те дни я научилась любить осень и роскошь ее силы. Вид темного леса и медь его листвы стеной окружили лик мира.
Снова начались мои занятия на курсах. На этот год водили нас учителя по школам — попробовать наши силы в преподавании. У меня таланта не прибавилось, поэтому я делала то, что велено.
Господин Мазал вернулся в город. Договорился он с учеными собрать материалы по истории нашего города. И сейчас он копает на погосте и ищет старинные вещи во прахе. Этой работе он посвятил себя без остатка. Позвал его директор семинара преподавать на курсах, потому что забылся Капирмилх, но не ответил Мазал на призыв.
В то время приехала к нам сестра отца — глянуть на юношу, который сватов посылал к ее дочери. Тетя не похожа на отца, любила жизнь.
— Рад я, дочка, — сказал мне отец, — что по вкусу тебе тетка. Хоть и хорошая она женщина, мила и обаятельна, но у меня к ней душа не лежит. Может, из-за тебя я на нее сержусь. — И не объяснил.
Шли последние осенние дни, и тетка вернулась к себе домой. Полями вернулась я со станции. Стихли свистки паровоза, картошку уже выкопали, и обнаженные поля поблескивали под желтым солнцем, и калина пленяла глаз. Вспомнила я сказку о калинке и утратила покой.
Шла я мимо крестьянской избы, летом я покупала там овощи. Дали мне крестьяне букет астр. Взяла я эти осенние цветы и пошла дальше. И по пути увидела я, что недалек дом Мазала, и подумала: зайду-ка я, поздороваюсь, потому что не видела я его с тех пор, как он вернулся. Мазала дома не было, старая служанка сидела на завалинке и ждала его возвращения. Из-за внука, из-за Капирмилха, оставила она дом своего хозяина и ушла жить в деревню, а сейчас привезла осенний урожай в город и решила его проведать. И остановила меня старуха и рассказала много хорошего о своем господине — Мазале. Радостно было слышать хвалу ему. Положила я цветы на его пороге и ушла.
Через несколько дней получили мы подарки от тетушки. Даже Килю вспомнила тетушка и прислала ей новое платье. Увидел отец и сказал: подарки послала, а когда мать твоя умерла, не захотела приехать и за тобой присмотреть. Так узнала я, за что сердился отец на тетушку.
Прошла осень. Темная муть затянула небесную твердь, и облака потянулись по ней. Дождь моросит весь день, и крыши домов блестят. Последние увядшие листья сносят потоки дождя, и противная мрачность властвует в мире. Тучи, и ветер, и дождь, и холод. Капли дождя остывают и замерзают и бьют по телу, как иголки. В дому разожгли печку, и паклей с крыши проложила Киля окно. Печь топится весь день, и Киля стала стряпать зимние кушанья. Пошел снег. Дороги замело, и колокольчики саней зазвенели радостно. Вышла я с курсов и вижу: девицы несут на плече железные коньки — идут кататься на реку. И меня сманили, и я поддалась. Купила себе коньки и каталась с ними. Снег лежал на замерзшей земле, и дровосеки рубили дрова на улице, и запах чистого воздуха смешивался с запахом опилок и расколотых дерев. Мороз крепчал, и снег скрипел под ногами прохожих. А я бегу себе с девицами мчаться по реке на коньках.