Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея
Шрифт:
Чему не могу противиться - так это благородному тону.
Они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они... Но ведь я-то не "они", я-то единственный не только у своей мамы, но и в целой Вселенной - и я должен каяться за дела каких-то Лейб и Зям, творившиеся до моего рождения...
Зямы висят на мне со всеми примотанными к их костякам гирями, и я тщетно молочу ногами - бесчувственные костлявые руки влекут меня все глубже в Единство. Туда, туда, смиренней, ниже... С каждым мигом все холоднее, все темней, лишь едва фосфоресцируют мои вечные спутники: Каифа, Троцкий, Рабинович... не вырваться. Гетто оцеплено. Я прогрызаю нору наружу, я перекрасился в русый (русский) цвет, но меня распознают по трусливо бегающим безукоризненно голубым глазам, раскачивают за руки, за ноги и - туда, обратно в избранный Богом малый народ. Но я же каюсь, каюсь, болтая смешными ножонками в чулках, верещу я, но суровые запорожцы только смеются. Не я один должен покаяться - я всегда что-то должен делать вместе с неизвестными мне массами Рабиновичей, которые никак не хотят меня знать, а тем более - слушаться. А великолепный Шульгин требует, чтобы мы все во всех синагогах и молельнях...
Но ведь все разом не сделают никогда и ничего... И значит, я навеки прикован к еврейскому Единству, о котором мне ничего не известно, и до семью семьдесят седьмого колена буду расплачиваться за любую выходку самого злобного, наглого, самоуверенного, истеричного соколодника - и будет так во веки веков! Фагоциты - пограничные войска Большого народа не позволят перебежчикам разрушать Единства, которые не они создавали.
Но эти цитаты из классиков я прорабатываю лишь самой поверхностной частью души - глубинная суть моя поглощена тревогой, как бы кто не заметил, чем я занят: книжищей, откуда бьет током слово "ев..." - подобную крамолу нужно издавать в контрабандно-карманном формате, чтоб можно было просматривать под столом, а тут альбомище на полстола... Евотделу только дай волю. По проходу меж столами вышагивает знакомая дура, я прикрываю бумажные просторы своими жалкими - а только что могучими!
– ручонками, и - вдруг, как пограничный прожектор, вспыхивает настольная лампа, выхватив на всеобщий позор евреев, евреев, евреев - евреи удавленные, евреи зарубленные, евреи фаршированные, и я принимаю вспышку как заслуженную кару Иеговы, хотя поверхностным эмпирическим рассудком и догадываюсь, что своими же локтями через книгу я просто-напросто нажал на выключатель.
Ряды евреев, прилично прибранных, в саванах, из-под которых торчат неуместные сапоги и дамские туфельки, рядами, запрокинув головы, точно стараясь разглядеть что-то позади, лежат на каком-то сиротском полу. Они же на соломе, развалились поудобнее, кое-кто подглядывает за нами, многие разулись. Еврей-одиночка без штанов и без головы, закинута набок увядшая, как патриотическая газетчица, недообрезанная сарделька, которая кажется не на месте, оттого что нога отрублена по самый пах. Вторая нога отрублена по колено - очень ровно, будто отбита, как это бывает у гипсовых статуй в горсадах. Отбитая голень приложена поближе и накрыта листом бумаги с краткой надписью: "1 30". Прислонен к унылой бревенчатой стене неизвестный 1 62. У него ослепительная фарфоровая улыбка, согнутую в локте руку он держит почти горизонтально, как будто она загипсована. Он стоит на носках, полусогнутые ноги не гнутся дальше - отлично закоченел. Лишенный кожи, он демонстрирует нам устройство мышц и сухожилий с такой же готовностью, как заяц из нашего учебника биологии, радушно распахнувший свою шубку навстречу любознательным взорам учащихся. Два черных мохнатых медведика 1 83 и 1 84 - сгоревшие заживо. Грустный серебряный старец 1 97. Он походил бы на деда Аврума, если бы отрезанный нос не придавал ему русопятской бойкости гармониста и похабника. А вон еще целая шеренга дедов Аврумов опознает зарезанную родню, обратившую к нам драные подошвы огромных валенок, бот, башмаков. А деды Аврумы как всегда кряхтяще-покорны судьбе, но толпящиеся позади них напряженные еврейские физиономии под платками и картузами стараются заглянуть в объектив, откуда вот-вот должна вылететь птичка: полированный фотографический ящик с клизмочкой в руке мага - для них редкое развлечение. Но зачуханность, оборванность, поношенность - это что-то особенного. Даже мертвые прикрыты какой-то рванью, вата так и пышет белыми хвостиками, будто на горностаевой мантии. Однако перебитые женщины - как на подбор интеллигентнейшего вида, сплошные доцентши, не то переводчицы, - портят их только неряшливые, неподтертые от размазанной крови носы - надменно-орлиные, тем не менее.
Двое повешенных на трогательной русской березке склонили головы в глубокой задумчивости. А может быть, деликатно потупились, чтобы не смотреть на женщину 1 237 с вырезанной грудью, отрубленной рукой и размозженной головой. Неприятно, что в оскаленном рту не хватает половины зубов. Евреи и жизнью, и смертью своей стараются отравить существование порядочных людей. Тут же целый лист с фотографиями нумерованных народных мстителей, попавших в сионистско-большевистские когти - грустные, озабоченные лица, они не хотели, чтобы так вышло. Атаман Орлик на тюремной больничной койке - просто святой страдалец-схимник. Такова участь народного авангарда... "Заставили выпить по целому ведру, - с чего-то бросается мне в глаза (мне ведь лишь бы очернить), - для этого им всовывали палки в рот, искусственно вызывали рвоту и вновь заставляли пить, затем, уложив всех на землю, покрыли досками (и не лень ведь!) и провели по ним несколько лошадей; затем нацепили им всем камни на шею и бросили в Припять". Есть в этом определенный юмор: если не напились, дескать...
А славные все-таки существа люди! Они никогда не довольствуются утилитарными целями - им всегда нужно поиграть, позабавиться - привязать стариков-евреев к лошадиным хвостам, чтоб потрусили добрым людям на забаву, а то запрячь их прямо в телегу - это все по-доброму, по-свойски. Но они могут быть и патетичны: войти в город стройными рядами под оркестр и организованно перерезать, из дома в дом, полторы тысячи жидов, не тронув в их поганых домах ни полушки.
Что-то неприличные пошли фотки - все голые да голые, бесштанная команда. Но на соломе им, видать, неплохо лежится, руки двусмысленно закидывают друг на дружку - и здесь не теряются. Ладно, я вижу, этому конца не будет - евреев только начни слушать. Детьми удачно затыкают пустые места - компактная укладка получается. Вон четырехлетний пузанчик (проткнутый, правда, в надутый паучий животик), глазки полуприкрыты поразительно хорош собой, стадальчески одухотворен, гаденыш, - готовый Иисусик для Анжелико да Фьезоле. "У тринадцати лиц отрезаны половые органы... Перед смертью заставляли пить серную кислоту", - где-то же ее взять надо было. Но мы, эдемчане, ради бескорыстного не знаем устали. Нам только работать лень. А вот чтоб полюбоваться лицами с отрезанными половыми органами...
Отупевшая Хава у постели последнего умирающего ребенка (первые трое сдохли раньше). В голове его клиновидный разруб пальца в три. Странно, что все можно разглядеть до самой глубины, а кровь не хлещет. Не подделка ли сионистов? Груды, груды, груды - все, надоело. И всему человечеству тоже. Или жить - или вас слушать. Ша. Больше не занимать. Вот эту даму отпущу - и на обед. Вас как звать? Так, Хася Кветкина, 40 лет, из деревни Терево, Мозырьск...
– все-все-все, давайте по-быстрому. Значит, вы пошли в рожь ночевать с женой Эренбурга? Интересно. Ладно уж, только ради эпического слога так и быть, запротоколирую.
"По дороге мы услышали стрельбу, и за нами стали гнаться. Нас поймали и поставили напротив квартиры Анцеля Гинзбурга. Выломав окно, несколько бандитов ворвались в дом. Там они убили жену А.Гинзбурга и одну соседку, а Анцеля Гинзбурга выбросили окровавленного на улицу. Его присоединили к нашей компании и избивали. Он им говорил: "Я уже все отдал - золото, деньги, вещи; я не приверженец Троцкого". Нас, человек 15, погнали к Носону Каплану. По дороге нас избивали. Вогнали нас в квартиру. У дверей встал крестьянин с винтовкой и в свитке. Женщины уселись на кушетку. Скоро в квартиру согнали еще около 50 человек, большинство женщин. Мужчины уселись на полу. Всех женщин, наиболее молодых, вводили в отдельную комнату, где стояла кровать, и, укладывая всех поперек кровати, друг около друга, их насиловали. Женщины выходили после каждого изнасилования и усаживались, окровавленные, на кушетку. Всех женщин брали в комнату по 3-4 раза. Двух девушек растерзали и выбросили. Прибежал "пан-капитан", схватил большой кувшин и стал им избивать всех по голове. Кровь брызгала по сторонам. В особенности избивали Анцеля Гинзбурга. В комнате изнасиловали 15-летних девушек. Меня тоже брали в комнату, но каждый раз я им указывала, что я им неинтересна (очевидно, из-за месячных очищений. Комментарий протоколиста) и меня отталкивали. А.Гинзбург нам сказал: "Ведь я еще совсем не молился". Тогда Броха-Гиша Эренбург, достав немного воды, дала ему. Он помыл руки и начал молиться. В этот момент вбежал другой бандит и начал кричать: "Уже начал болтать! Нельзя болтать по-еврейски!" Гинзбург начал читать предсмертную молитву для мужчин, а Броха-Гиша для женщин. Капитан, вбежав, спросил: "Кто там болтает?" - и стал избивать Гинзбурга. Последний уже лежал на полу, взял брошенный кувшин и приложил его к своим ранам, и кувшин наполнился кровью. Тогда один бандит схватил кувшин и стал им еще больше избивать Гинзбурга. Бандиты приносили водку в бутылках и, выпивая каждую из них, разбивали о головы евреев, приставляя их каждый раз к дверям комнаты. Стали выводить по два на улицу; раньше мужчин. С обеих сторон стали у двери по двое один с шашкой, другой с дубинкой, и тут же убивали. А.Гинзбурга и еще двух вывели на улицу и напоили по полстакана серной кислоты. После достали нож из соломорезки и тупой стороной стали медленно резать шею Гинзбургу. Эту операцию бандиты сопровождали хохотом. Броха-Гиша стала искать воды, сказав: "Я отправляюсь на тот свет, надо руки вымыть". В этот момент один бандит схватил кувшин и ударил ее по голове. Она от испуга "упачкалась", стала вытираться, сказав: "Мое платье - ведь мой саван, в нем я буду похоронена, а саван должен быть чистым". Ее вывели и тут же убили шашкой."
Нет, это, наконец, становится однообразным. Хватит болтать по-еврейски. Итак, вы указали, где спрятаны ваши вещи, а народные мстители просили 10000 николаевскими? Верно?
"Я им сказала, что больше у меня ничего нет, а один из бандитов ответил: "Мы тебя сейчас в эту яму похороним", - а другой схватил мерку и ударил моего сына Михеля, 10 лет, по голове. Другой схватил топор и ударил меня по голове. Я упала навзничь в яму. Тогда он начал избивать топором второго сына, Илью, 14 лет, который тоже упал на меня в яму. Эренбург хотела убежать, но ее тоже ударили топором по голове. Череп разлетелся, и она упала на нас. Я лежала внизу. Зашумело в голове. Очнувшись, я увидела, что светло. Узнала своих детей, продвинула в сторону убитую Эренбург и вытащила детей. Один из них крикнул: "Маменька", а второй, Михель, лежал как убитый. Своих ран я не чувствовала, я решила спасти детей. Я подошла к дверям. В моей квартире в это время ломали шкафы. Я тут же обратно в сарай, схватила Михеля и спряталась с ним в углу. Вдруг слышу свистки - это бандиты стали собираться. Я решила еще раз сходить в дом за водой. Я застала двух своих племянниц ранеными. Напоив их, я побежала с водой к своим детям. Старший сын через какую-то щель выполз в рожь. Через щель я увидела фельдшеров Дубицкого и Афанасьева. Насильно я их потащила к Михелю. Дубицкий сделал ему укол, и он сейчас же застонал. Они ушли. Я почувствовала боль в голове. Я вышла. 2 русских девушки сообщили мне, что мальчик мой жив. Они имели в виду Элью. По дороге мы встретили Гишу Гинзбург в груде трупов ее семьи. Она умоляла фельдшеров о помощи, но те, проходя, ответили, что помощь не нужна: они все равно отойдут. Тут подошла жена попа и подобрала раненого ребенка Э.Гинзбург. Среди трупов и раненых я узнала своего Элью; начала просить убрать Гишу Гинзбург и своего сына. Мы их отнесли в сад. Попадья принесла клубники, напоила их. В этот момент открылась стрельба. Крестьянки стали удирать к себе в дома. Я тоже хотела с ними, но меня в дом не пускали: "Убьют нас вместе с вами", - ответили они. Одна русская девушка указала мне на свой огород и спрятала меня во ржи, принесла мне воды и хлеба и ушла. Опять открылась стрельба. Я лежу. Через несколько минут девушка эта вернулась (я ее не знаю) и сказала: "Не бойся, голубка, лежи смело: то пришли наши солдаты". Я поднялась и поплелась искать своих детей."
Верно:
Делопроизводитель (подпись)
Наверно, именно эта "голубка" меня и доконала, именно такие обманки и заставляют нас расслабиться, расстегнуть скафандр. Откуда только берутся изменники делу Единства?! Если бы все русские люди верно несли пограничную службу, я, может быть, и успокоился бы в каком-то твердом чувстве к ним. "Русские?! А что - евреи на такое не способны?!" - вознегодует читатель, и я горестно поникну головой: "Способны. Только я их, слава Богу, редко вижу. Но в том-то и кошмар, что во имя Единства все способны на все. Способны евреи, французы, зулусы, индусы, англичане, монголы, грузины, армяне, турки, сингалезы, ацтеки, испанцы, итальянцы, немцы, кафры, греки, римляне, готтентоты, троглодиты и наверняка были способны истинные атланты, если только Атлантида когда-нибудь выглядывала на свет божий. И продолжайте ваше святое дело, исполняйте ваш долг перед своими Народами, но только без меня, без меня, с меня хватит".
Хватит - и что? Все во мне трепетало мелкой рябью, как разлитый кисель в электричке, я был не в силах нанести удар даже себе самому. Если бы кто-нибудь выдернул меня из мира, как изболевшийся, прогнивший зуб, вывернул, как мерцающую в многодневной агонии, но никак не желающую окончательно издохнуть лампочку, я, угасая, послал бы ему слова такой испепеляющей благодарности, какой позавидовала бы и угасающая звезда первой величины. Но Верховный Электротехник едва успевал гасить новенькие светильники в горячих, как нехолощенные жеребцы, регионах - навязшие из газет Карабахи, Приднестровья, какие-то Сербохорватии постоянно требовали его внимания, словно он был ответственным работником Наркомнаца.