Во имя жизни
Шрифт:
— Я знаю, что для тебя было очень важно убить дона Амбросио Вентуру. Именно поэтому ты так терпеливо сносишь суровое обращение с тобой. Но ты должен понять, что твое самопожертвование ничего не даст, если никто не узнает, почему ты убил дона Вентуру. Разве ты хочешь, чтобы тебя на всю жизнь окрестили сумасшедшим? А что подумают твои знакомые? Что ты, оказывается, обыкновенный псих, о котором и говорить нечего?
Он привстал со стула, словно возмутившись, но колени его подогнулись. Я медленно подошел к нему и поправил ему воротник.
— Ты также должен знать, что в моей работе для меня все жертвы убийства равны, они все одинаково мертвые, и мне до них нет никакого дела. Я не знаю, отправилась ли душа дона Амбросио в преисподнюю
И я резко ударил его кулаком в лицо. Он упал, опрокинувшись вместе со стулом.
— Ты все твердишь о справедливости. Так объясни мне, в чем она, по-твоему, заключается. Почему справедливость требовала убить дона Амбросио Вентуру? — При этом я ударил его ногой. Преступник скрючился. Я склонился над ним и тихо сказал:
— Запомни, твоя победа не будет полной, пока тебя считают сумасшедшим. Я твоя единственная надежда.
Потом я отправил его обратно в камеру. Ему по-прежнему не давали ни еды, ни питья. Я придумал еще одну пытку: каждый раз, когда приходили мои люди, они мочились ему в лицо. После обеда преступник изъявил желание поговорить со мной. Видно, мои последние слова оказались достаточно убедительными. Я сразу же велел его привести.
ИСПОВЕДЬ ПРЕСТУПНИКА
Меня зовут Хулио Агуадо, мне двадцать пять лет, холост. Живу в районе Дилао на улице Обион, дом номер тридцать три. Работаю простым рабочим на табачной фабрике на улице Арросерос. Вместе со мной живет мой престарелый дядюшка, который взял меня на воспитание, когда я был еще совсем ребенком.
Я рано остался сиротой. Мне исполнилось семь лет, когда на нашу деревню Ликау у подножия гор в Таябасе напал отряд американцев. Это случилось в августе, в начале сезона дождей. Все мужчины были в поле, сажали рис. Увидев, что в деревне нет мужчин, американцы согнали нашу домашнюю скотину и стали ее убивать. Потом они подожгли несколько домов. Один из них принадлежал нашим родичам — Армандо и Розе Бухи. Их пятимесячный ребенок, мой двоюродный брат, сгорел заживо.
Покончив с деревней, американцы оседлали лошадей и поскакали в поля, где работали мужчины. Они ни одного не упустили. Тех, кто оказывал сопротивление, убивали на глазах детей, жен и родственников. Первым убили моего старшего брата Марио, как только он выхватил из ножен сверкающую на солнце саблю.
Отца ранило пулей в грудь. Он был жив, и его, как и других мужчин, взяли в плен, заковали в кандалы и привязали к лошади. Моя мать вместе со мной спряталась в зарослях бамбука у ручья. Лошади вязли в топкой грязи рисового поля, и американцы, не сумев догнать пытавшихся спастись крестьян, методично расстреливали беглецов. Они охотились за ними с жестокостью коршуна, напавшего на выводок цыплят.
Моему отцу и некоторым его товарищам особенно не повезло. Отец был известен в наших краях как повстанец, который продолжал борьбу против американцев, хотя большая часть революционных войск уже сложила оружие. Вместе с другими партизанами он ушел в горы, и они спускались из своих убежищ только в начале сезона дождей, чтобы помочь сажать рис тем, кто остался в деревне. Отец и его товарищи думали, что американцы не осмелятся их преследовать по раскисшим от дождей дорогам. Они не знали, что американцы были полны решимости отомстить за гибель патруля, состоявшего из американских солдат и филиппинских предателей, уничтоженного партизанами в июле. Тогда власти побоялись к нам сунуться. Повстанцы были горды собой. По близлежащим деревням распространилась весть: американский патруль, в который входили и продавшиеся филиппинцы, попал в засаду между деревнями Ликау и Тилад и полностью уничтожен. Всем, кто входил в патруль, отрубили головы.
Моего отца выдали американцам
Отец страдал недолго. Привязанный к белой лошади, на которой сидел белый солдат, он изошел кровью на грязной дороге. Мы были у развилки, когда американцы увидели, что отец мертв. Они остановили процессию. Солдаты подошли к телу отца, приподняли за волосы голову, чтобы убедиться в том, что он действительно умер. Потом солдат что-то крикнул, сплюнул в грязь, и в тот же миг, застывший в вечность, в руках американцев сверкнули сабли и обрушились на мертвое тело отца. По лесу разнеслись громкие крики, поднявшие в воздух стаи испуганных птиц.
Американцы развесили руки и ноги отца на нижних ветвях дерева манго как грозное предостережение всем живущим здесь: вот что ждет всякого, кто совершит то, что совершил мой отец. Тело его они привязали на мосту, ведущему к Сарате, а голову положили в мешок и взяли с собой.
Мне было тогда семь лет, и я видел все это своими глазами. Когда мы пришли в Сарате, центральная его улица Реал была разукрашена разноцветными флажками, оглушительно грохотал оркестр — город торжественно встречал «экспедицию». На площади толпились сотни людей, не сводя глаз с большого стола перед зданием муниципалитета, уставленного роскошными яствами в честь американских победителей. Возле стояли представители городской власти и политиканы, приехавшие из Манилы. Толпа глазела на их богатые одежды и довольные лица. Там я впервые и увидел дона Амбросио Вентуру.
Он был главной персоной на празднике. В белом пиджаке и белых брюках, белых ботинках и белой шляпе с черной лентой. На шее — красный галстук, аккуратно подстриженные и напомаженные бакенбарды, прямой, как его трость, украшенная ракушками. На пальцах два поразительных по красоте бриллиантовых кольца. Он выглядел восхитительно.
Дон Амбросио Вентура возглавлял делегацию, приехавшую из Манилы, чтобы отпраздновать возвращение американцев из победоносного похода против повстанцев в районе Сарате. Только позже я узнал, что для дона Амбросио Вентуры это был лишь один из способов выразить свои чувства. Прошло уже несколько лет после того, как он вышел из состава кабинета министров Первой Филиппинской республики, чтобы доказать американцам свою полную лояльность. Он был абсолютно уверен в том, что на Филиппинах нет национальной силы, которая сможет нанести поражение американским войскам, и что американцы будут более цивилизованными поработителями, чем испанцы. И он хотел только одного — занять прочное положение в гражданском правительстве, созданном американцами на Филиппинах.
Жители Сарате не знали, по какому поводу устроено торжество. Развевались флаги, играл оркестр, стол был уставлен угощениями, от одного вида которых текли слюнки. Взоры собравшихся были устремлены на гордых победителей. Крестьяне, у которых сердце разрывалось от горя, были не к месту на этом торжестве. Посреди площади стоял солдат и шестом, увенчанным отрубленной головой, приветствовал пришедших на праздник.
Дон Амбросио произнес перед собравшимися речь. В этой столь же пышной, сколь и путаной речи он заявил, что филиппинцы ведут себя нечестно по отношению к американцам, и указал на голову моего отца, выставленную, как жупел, в центре площади. Он расписал, какие радости ждут филиппинцев, чью судьбу отныне будут решать американцы. А чтобы еще больше утвердить нашу веру в счастливое будущее Филиппин, рассказал о создании федеральной партии, которая будет защищать наше право стать частью Соединенных Штатов.