Во имя жизни
Шрифт:
— А это Лабанг, о котором я столько слышала. — Она смотрела на Лабанга, сжимая пальцами одной руки запястье другой, а Лабанг все жевал и жевал свою жвачку. Потом он проглотил и отрыгнул снова, и внутри у него как будто загрохотал барабан.
Я похлопал по могучей шее Лабанга и сказал ей:
— Теперь можешь почесать ему лоб.
Она заколебалась, и я заметил, что она смотрит на длинные изогнутые рога. Все-таки она подошла и тронула тонкими пальцами лоб Лабанга, а Лабанг так и не перестал жевать — он только полузакрыл огромные глаза. И скоро она уже ласково
Леон поставил чемоданы на поросшую травой обочину.
Он заплатил Ка Селину вдвое больше, чем обычно платили за проезд от станции до Нагребкана. Потом он подошел к нам, и она порывисто обернулась. Я заметил, что Ка Селин, который стоял возле лошади, поглаживая ей челку, не сводил с нашей спутницы глаз.
— Мария, — позвал мой брат Леон.
Он не сказал — Маринг. Он не сказал — Маянга. Я сразу понял, что он всегда зовет ее Мария и что для всех нас она тоже будет Мария; я произнес про себя: «Мария», — красивое имя.
— Да, Ноель...
Почему она так называет его? Я подумал, что отцу это может не понравиться, хотя она просто перевернула имя Леона наоборот, и так оно звучало гораздо лучше.
— Вот и Нагребкан, Мария, — сказал Леон, поведя рукой на запад.
Она придвинулась к нему, и ее рука скользнула под его локоть. Помолчав, она тихонько спросила:
— Ты очень любишь Нагребкан, Ноель?
Ка Селин поехал обратно, громко понукая лошадь. У поворота большой дороги, где растет огромное сливовое дерево, он протрещал по спицам колеса рукояткой кнута, плетенного из пальмовых листьев.
Мы остались на обочине одни.
Солнце било нам прямо в глаза — оно уже садилось в сверкающее море. Небо над нами было просторное, бездонное и очень голубое, только на юго-западе вдоль зубчатой каемки холмов Катаягхан пламенела громадная куча облаков. Поля тонули в золотистой дымке, и, когда я глядел на заходящее солнце, сквозь нее всплывали багровые, красные и желтые пятна. Белая шкура Лабанга, которого я этим утром вымыл и почистил кожурой кокоса, искрилась, как чистый хлопок в свете лампы, а на кончиках рогов, казалось, горели огоньки. Он повернулся к солнцу, и из его глотки раздался рев — такой громкий и звучный, что под ногами задрожала земля. Издали, от-куда-то из глубины полей, тихо и нежно откликнулась буйволица.
— Запрягай, Бальдо, — сказал, засмеявшись, мой брат Леон, и она тоже неуверенно рассмеялась: я увидел, как он обнял ее за плечи.
— Чего он так ревет? — спросила она. — Я никогда не слышала ничего подобного.
— Ничего подобного и не бывает, — ответил мой брат. — Я еще в жизни не видел буйвола, который ревел бы, как Лабанг. Во всем мире другого такого нет.
Она улыбалась ему, и я остановился, не затянув до конца хомут на шее Лабанга, потому что у нее были очень белые зубы, смешливые глаза и маленькая ямочка на правой щеке.
— Если ты будешь так говорить о Лабанге, я или полюблю его, или буду ужасно ревновать.
Леон засмеялся, и она тоже, они взглянули друг на друга, и мне показалось, что все вокруг смеется вместе с ними.
Я взобрался в телегу с колеса, и
Она взглянула на свои туфли на высоких каблуках, потом протянула брату левую руку, стала на ступицу и одним махом очутилась в телеге. Пахло от нее очень приятно. Лабанг прямо приплясывал от нетерпения, и я еле-еле удерживал его на месте.
— Дай-ка мне вожжи, Бальдо, — сказал Леон. — Мария, сядь на сено и держись за что-нибудь.
Только он стал на левую оглоблю, как Лабанг рванулся вперед. Мой брат Леон со смехом вскарабкался в телегу и, подобрав вожжи, со свистом взмахнул ими над спиной Лабанга. В ушах загудел ветер, колеса раскатисто загрохотали по дороге, усыпанной галькой.
Она уселась прямо на дно телеги, подогнула ноги и прикрыла их юбкой, из-под которой высовывались только каблучки и носки туфель. Ее взгляд не отрывался от спины Леона. Я смотрел, как ветер треплет ее волосы.
Потом Лабанг замедлил шаг, и Леон передал мне вожжи. Я уперся коленками в передок и тянул вожжи до тех пор, пока Лабанг не пошел совсем медленно. Тогда я повернул его обратно.
— Что ты там еще забыл, Бальдо? — спросил Леон.
Я промолчал и лишь почесал спину Лабангу; мы вернулись туда, где я распряг его и ждал. Солнце опустилось, и тени, крадучись, пробирались с лесистых склонов Катаягханских холмов на поля.
Когда я повернул Лабанга в глубокую выемку, ведущую к пересохшему ложу реки, по которому мы добирались домой в сухой сезон, Леон тронул меня за плечо и сказал резко:
— Кто велел тебе ехать ночью полями?
Рука тяжело придавила плечо, но я не обернулся и молчал до тех пор, пока мы не очутились на каменистом дне реки.
— Бальдо, дурак, отвечай, а то огрею тебя вожжами! Почему ты едешь по реке, а не по большаку? — Пальцы впились в мое плечо.
— Отец. Он велел ехать рекой, манонг9.
Рука брата соскользнула с плеча и потянулась к вожжам. Потом Леон засмеялся, сел и, все еще смеясь, проговорил:
— Должно быть, это отец велел тебе встретить нас на телеге с Лабангом, а не на двуколке, запряженной Кастаньо? — Не дожидаясь ответа, он обернулся к ней и спросил: — Мария, как ты думаешь, зачем отец сделал это? — Потом весело добавил: — Ты видела когда-нибудь столько звезд?
Я оглянулся: они сидели рядышком, прислонившись к чемоданам и обхватив колени руками. Над крутыми берегами реки низко, казалось на высоте человеческого роста, висели звезды. А в глубоком, узком ложе реки лежали густые тени, и даже белая шкура Лабанга виднелась неясным сероватым пятном. В береговых расселинах стрекотали кузнечики. Густой, удушливый запах кустарника дангла и остывающей обожженной солнцем земли смешивался с чистым, резким запахом корневищ арраи, обвеваемых ночным ветерком, и ароматом сена в телеге.