Во имя жизни
Шрифт:
Навстречу им, шаркая босыми ногами, шел низкорослый человек в пестрой рубашке.
— Я Эстебан, доктор,— произнес он хрипловатым сдавленным голосом и поклонился, выражая всем видом глубокое почтение. Он стоял возле машины, нервно моргая, пока доктор вынимал оттуда медицинскую сумку и фонарь. В ночной тишине, не нарушаемой даже дуновением ветра, доктор слышал тяжелое дыхание Эстебана, лязг металлического наконечника бензинового шланга. Водитель грузовика смотрел на них с любопытством.
— Придется пройти полем, а потом переправиться через реку.— Эстебан махнул рукой в сторону неоглядной тьмы
Бен переговорил со служащими станции и запер машину.
Взревел мотор тяжеловесного грузовика, выезжавшего на дорогу, и вскоре снова воцарилась ночная тишина.
— Ведите нас,—сказал доктор, вручая Эстебану фонарь.
Они пересекли шоссе и направились к расщелине
в насыпи на краю поля. Было жарко и сухо, доктор Ласаро сильно вспотел. Поспевая за прыгающим кружочком света в духоте ночи, он испытал тягостное ощущение беспомощности, будто его силой волокли на какую-то бессмысленную церемонию, вынуждали совершить ошибку. Слева раздалось хлопанье крыльев, из невидимой листвы донесся крик птицы. Они шли быстро, и ночную тишину наполняло лишь стрекотание кузнечиков да шорох их собственных шагов на тропе меж стерни.
Доктор Ласаро, а за ним — Бен спустились вслед за Эстебаном к журчащей реке. Фонарь осветил лодку у самой кромки воды. Эстебан вошел в воду по пояс и удерживал лодку, пока в нее не сели доктор и его сын.
В темноте очертания противоположного берега показались доктору Ласаро островом, и когда лодка заскользила по черной воде, он на мгновение испугался: затянет в коварный водоворот, и утонут они здесь, во мраке ночи. Но на переправу ушло не больше минуты.
— Вот мы и на месте, доктор, — сказал Эстебан, и они двинулись, проваливаясь в песок, к деревьям на берегу. Залаяла собака, в окне дома, освещенном керосиновой лампой, заметались тени.
С трудом поднявшись по шаткой бамбуковой лестнице, доктор Ласаро оказался в единственной жилой комнате. В нос ударили знакомые по визитам в другие дома запахи — чуждые, вызывавшие отвращение, — кисловатый запах тления, тяжелый дух непроветренного жилья больного. Доктора приветствовал, прошамкав что-то невнятное, старик; в углу под гравюрой девы Марии-заступницы сидела, скорчившись, старуха; растянувшись на циновке, спал мальчишка лет десяти. Жена Эстебана, изможденная и бледная, лежала на полу возле ребенка. Младенец был недвижим, его посиневшее запрокинутое личико сморщилось; казалось, он силится передать людям какую-то древнюю, как мир, истину.
Доктор Ласаро произвел беглый осмотр — кожа сухая, холодная, дыхание неглубокое, сердцебиение частое и неритмичное. Сейчас для доктора существовал только ребенок и его собственный разум, проникавший в больного, как острый хирургический инструмент. Странно, что он еще жив, заключил разум, искорка жизни наперекор всему не гаснет в неподвижном измученном тельце. Доктор был наедине с младенцем, в эти напряженные минуты руки его действовали автоматически: сколько в его практике было подобных случаев! Он призвал на помощь весь свой врачебный опыт, чтоб заставить сердце работать, поддержать угасающую жизнь.
Доктор развернул одеяла, в которые был запеленут младенец, и ввел ему целую
Доктор поднялся, распрямил затекшие плечи, ощутив сухость во рту. Свет лампы осветил его бледное худое лицо; он снова почуял спертый воздух комнаты, будто заново увидел нищету. Эстебан перехватил его взгляд, впрочем, сейчас все смотрели на доктора — Бен, стоявший у двери, старик, старуха, жена Эстебана.
— Доктор, — начал Эстебан.
Доктор Ласаро отрицательно покачал головой, неторопливо уложил коробку со шприцами в сумку, застегнул ее. Вдруг он услышал шепот у себя за спиной, какой-то шорох на бамбуковом полу. Доктор обернулся. Бен стоял на коленях перед младенцем. Усталый и отрешенный, доктор с удивлением смотрел, как Бен кропит лоб ребенка водой из скорлупки кокосового ореха. Отец уловил шепотом произнесенные слова: «Во имя отца и сына, святого духа...»
По стенам пробежали тени, огонек замигал, и лампа снова засветилась ровным светом. У реки залаяли собаки. Доктор глянул на часы — было около двенадцати, Бен все еще стоял в нерешительности возле ребенка с кокосовой скорлупкой в руке. Отец кивнул — пора идти.
— Доктор, скажите...—Эстебан схватил доктора за руку.
— Я сделал все, что мог, — ответил доктор. — Слишком поздно. — Он устало, с легкой досадой махнул рукой. Им владело непонятное чувство вины за нищету в комнате, за эту безнадежность. — Я не в силах что-нибудь сделать, Эстебан, — повторил он и подумал с какой-то злостью: бедный ребенок скоро отмучается, будьте благодарны и за это.
Жена Эстебана заплакала, приглушенно всхлипывая, и старуха принялась утешать ее:
— Такова воля господа, дочь моя...
Во дворе Эстебан вложил в руку доктора тщательно сложенные деньги. Мягкие потрепанные бумажки лишь усилили неудовлетворенность от бесполезной поездки.
— Я знаю, что этого мало, доктор, — потупился Эстебан. — Мы бедны, сами видите... Как-нибудь я завезу вам фрукты, цыпленка...
Поздняя луна наконец выплыла на небо, касаясь верхушек деревьев, и в ее бледном свете Эстебан повел их к лодке. Они снова переправились через реку; тускло мерцала рябь на поверхности воды, лунный свет заливал небосклон, и внезапно налетавший ветер стихал в зарослях деревьев на берегу.
— Уж я вам так благодарен, так благодарен, доктор, за вашу доброту, — говорил Эстебан. — Потрудились приехать в такую даль на ночь глядя.
Они вылезли из лодки и остановились в полумраке возле блестящей реки.
— Возвращайся домой, Эстебан, — предложил доктор Ласаро. — Мы сами найдем дорогу, ведь тропинка здесь, наверху? — Он хотел поскорей уйти от этого человека, не слышать его робкого голоса, не видеть нескончаемой муки в его глазах...
— До гроба буду благодарен вам, доктор. И вашему сыну тоже. Благослови вас господь. — То был уже безымянный голос из мрака, голос бедняка, что толпами приходят в город по базарным дням.