Во имя жизни

Коллектив авторов

Менчу Пардо заявила: «Нам с Моне довелось пережить вместе немало счастливых часов, но «антиприем», который мы вчера устроили, стал самым, радостным праздником нашей совместной жизни!»

Хорошо сказано, Менчу, господь тебя благослови. И побольше бы нам таких людей!»

Печать широко комментировала статью Ширли Сантамария, на нее ссылались даже в одной-двух передовицах. Общий смысл выступлений прессы заключался в том, что благородный поступок миссис Пардо должен пристыдить крикунов, которые делают вид, будто борются за права обездоленных, когда, по сути, все у них сводится лишь к лозунгам и выбитым стеклам. В отличие от них миссис Пардо не только выказала озабоченность

трудным положением неимущих, но и протянула им руку помощи, подтвердив свои чувства «позитивным действием».

Как говорит теперь сама Менчу Пардо:

— В одно прекрасное утро я проснулась прямо святой — покровительницей нашего квартала. Ах, бедный Ненето Иразу!

Если вам приведется встретиться сегодня с Менчу Пардо, вы увидите женщину, одетую без вычурности, торопящуюся либо на лекцию, либо на совещание.

— Милые, мое легкомыслие в прошлом. Я изменилась, я теперь на стороне Революции. Пожалуйста, без шуточек. Мой приход в Революцию совершенно закономерен. Я ведь не родилась богатой. Нет, конечно, я из хорошей семьи, из семьи известной, но мой отец был в ней на положении бедного родственника. Это верно, я окончила престижную школу, но я туда попала исключительно хлопотами богатой родни, а там меня держали из милости. Я мыла посуду, была на побегушках у монахинь. После школы я была швеей, потом продавщицей, работала секретарем в дамском клубе, я даже на заводе работала во время войны. Да у меня лишних десяти песо не было, пока я не вышла замуж за Моне. Так что не нужно рассказывать мне, что такое лишения. Я все что угодно пережила.

В интимном же кругу Менчу Пардо позволяла себе другое:

— Милые, слушайте меня: нужно идти в ногу со временем. Раньше было неудобно признаваться, что тебе не всегда хватало денег. А теперь неплохо к случаю ввернуть, что бывали в жизни периоды, когда приходилось, скажем, довольно туго. Поверьте, милые, сейчас так надо. Хорошо, а что, гильотина, по-вашему, лучше? Мне тут отцы иезуиты рассказывали, что стало с такими, как мы, когда победила Революция. Ужас, трудно представить себе. То, что я сейчас делаю,— это вроде страховки. Так что будьте умницами и тоже подключайтесь к Революции.

Либо это, либо голова с плеч.

ГРЕГОРИО С. БРИЛЬЯНТЕС

Грегорио С. Брильянтес (род. в 1930 г.)— один из мастеров англоязычной новеллы. В 1952 г. окончил Университет Атенео де Манила. Лауреат всех наиболее значительных национальных премий в области прозы. Лучшие из ранних новелл писателя объединены в книге «Расстояние до Андромеды» (1960, 1961). С конца 50-х годов был ответственным редактором и членом редколлегий «Филиппинз фри пресс», «Эйша-Филиппинз лидер» и ежемесячника для филиппинцев за рубежом «Санбёрст». Ныне редактирует издаваемый Министерством общественной информации литературно-художественный журнал «Манильское обозрение».

ВЕРА, ЛЮБОВЬ, ВРЕМЯ И ДОКТОР ЛАСАРО

С верхней веранды доктору Ласаро открывались звезды в густом мраке, огни на далеком пригородном шоссе. Из гостиной доносились звуки музыки. Шопен... Глубокая сдержанная скорбь, ставшая близкой и понятной,— так всегда воспринимал его музыку доктор Ласаро. Но сейчас, привычно расслабив после ужина мышцы суховатого тела, бездумно вперив взор в вечернюю тьму, доктор пребывал в покое на грани блаженного забытья; не воспоминания, а лишь смутные виденья проплывали перед ним, он не ощущал даже апрельской духоты, и музыка растворялась в тишине, не потревожив душу. Казалось, безразличие, как болезнь, проникло в кровь и теперь завладело всем его существом. В рассеянном свете, проникавшем из гостиной, худое лицо доктора приобрело пепельно-серый

мертвенный оттенок, только в глазах мерцал огонек жизни. Он пролежал бы без движения в странном полусне весь вечер, но вошла жена и сказала, что его просят к телефону.

Доктор Ласаро постепенно вышел из оцепенения, и мысль его обрела ясность. Он узнал мрачную часть сонаты, которая почему-то всегда ассоциировалась у него со старинными монументами, потемневшими каменными стенами, чем-то серым и унылым. Звуки вызвали в памяти знакомые образы. Доктор Ласаро выключил проигрыватель и взял трубку телефона, подавив в себе раздражение, готовое выплеснуться наружу: все вольны распоряжаться его временем. Ну почему они для разнообразия не обратятся к кому-нибудь помоложе? Он целый день проработал в местной больнице.

Человек звонил с загородной автозаправочной станции. С той самой, что за высшей сельскохозяйственной школой и против моста Сан-Мигель, уточнил он без всякой надобности робким просительным голосом, в котором прорывалось отчаяние.

Сколько раз доктор слышал такие голоса в коридорах, приемном отделении больницы — извечную неловкую мольбу о помощи. Звонивший назвался Педро Эстебаном; словно извиняясь за неожиданный и дальний вызов, Педро добавил, что он — брат арендатора доктора в Намбалане.

Слышимость была плохая, в трубке гудело, будто тьма увеличивала расстояние между домом в городе и станцией за посевными полями. Доктор Ласаро с трудом разбирал обрывки доносившихся до него фраз. У новорожденного младенца — горячка. Посинел весь, грудь не берет. В город везти боимся: только тронешь его, он будто каменеет. Если доктор сделает милость, приедет, несмотря на поздний час, Эстебан встретит его на станции. Если доктор будет так добр...

Скорей всего, у младенца — столбняк. Случай простой и наверно безнадежный, пустая трата времени. Да, говорит доктор Ласаро, конечно, приеду. С давних пор он не вправе ответить иначе: сострадание иссякло, но остался долг. Несоблюдение бедняками правил санитарии, зараженные микробами одеяла, интоксикация — вот о чем пишут в своих заключениях медики. Сама ночь за решетками окон насторожилась и ждала ответа. Впрочем, выбора у доктора не было, он должен действовать — это единственное, что ему оставалось, и он часто напоминал себе: даже если попытка окажется бесплодной перед лицом смерти, надо действовать.

Жена, сидевшая в спальне под абажуром, оторвала взгляд от рукоделья, она уже закончила пуловер для внука в Багио и принялась за ризы для алтаря приходской церкви. Религия и внук не давали ей бездельничать... Крупная спокойная женщина смотрела на мужа не вопросительно, а скорей выжидающе.

— И зачем я отпустил шофера,— проворчал доктор.— Не могли раньше позвонить, ждали... Ребенок, наверно, умер.

— Бен тебя отвезет.

— Я его совсем не вижу. Похоже, парень отдыхает не только от учебы, но и от дома.

— Он — внизу,— сказала жена.

Доктор Ласаро надел чистую рубашку, быстрыми нервными движениями застегнул пуговицы.

— А я думал, он опять ушел. Кто эта девушка, с которой он встречается?.. Да, на улице мало сказать тепло — дышать нечем. Надо было тебе остаться в Багио... Болезни, страдания, и все из-за того, что Адам вкусил запретный плод... Да, у них на все готов ответ...— доктор помедлил у двери, будто выжидая, какой отклик вызовут его слова.

Но жена снова принялась за вязанье. Она склонила голову в круг желтого света и, казалось, погрузилась в молитву. Ее молчаливость уже давно не раздражала доктора, как и гипсовые святые под стеклом и ее заговорщический вид, когда они с Беном отправлялись к утренней мессе. Обычно доктор Ласаро говорил бессвязно — о чудодейственных лекарствах и политике, о музыке и резонности своего атеизма. Разрозненные, не связанные между собой мысли складывались в монолог. Он задавал вопросы, сам же на них и отвечал, а жена только кивала головой и порой вставляла: «Да?», «Неужели?», и тень беспокойства мелькала в ее глазах.