Во мраке
Шрифт:
Однажды поздней ночью они пришли в кабачок к северу от Сканнерборга. Стадо пригнали в поле и обвязали его длинной веревкой.
Лауст старался изо всех сил, щелкал бичом и хлестал волов по спинам; под конец он тоже управился и пошел к кабачку. Усталый и голодный, он вдруг услыхал дикую, грубую брань, пронзительные крики и побежал на шум. Перед кабачком он различил в темноте толпу людей. В тот же миг дверь кабачка отворилась и оттуда вышел какой-то человек с фонарем. Свет плясал
Лауст поднял голову и услыхал отдаленный топот огромных сапог, которые быстро шлепали по дороге: то был преступник, убегавший во тьму.
Погонщика внесли в кабачок, и вскоре он умер. Делать было нечего. Устроили допрос и учинили розыск.
Однажды утром, несколько дней спустя, Лауст выбрался тайком из соломы и удрал. Два дня добирался он домой и наконец снова очутился в родных краях.
Прошло несколько месяцев, и все оставалось по-прежнему. Йенс Андерсен думал, что все обстоит хорошо. Он слегка ослабил надзор за дочерью и стал чуть более сносным, более покладистым. Мало-помалу он начал приглядывать лучшего мужа для Карен.
Однажды в ноябре вся семья отправилась в церковь.
Вот тут-то Карен после долгой разлуки снова встретила Лауста. Они украдкой долго толковали меж собой у ризницы, и отец ее ничего не заметил.
В следующее воскресенье Карен одна собралась в церковь, и Йенс Андерсен разрешил ей пойти.
Она долго беседовала с Лаустом, а потом он проводил ее вниз, к реке.
В воскресенье вечером Лауст поднялся в усадьбу. Кто-то видел, как он много часов подряд бродил в темноте взад-вперед по берегу бухты, прежде чем перебрался через гать.
Йенс Андерсен сидел один в горнице при свече и ужинал. Жена его вышла на кухню, он слышал, как она переламывала коленом плитки торфа. Свет падал на оконные стекла, за ними скрывался мрак, и они были похожи на черные доски.
Вдруг щеколда двери заскрипела, и когда Йенс Андерсен поднял глаза, в горнице он увидел Лауста, как-то чудно смотревшего на него.
– Ах ты оборванец! – в дикой ярости воскликнул хозяин. – Да я тебя...
Но тут Лауст вытянул из-за спины руку, в руке у него был зажат плотничий топор.
Лицо Йенса Андерсена застыло, глаза его словно приросли к топору, он протиснулся вдоль стола и толкнул кухонную дверь, благо она была совсем рядом. Только он повернулся к ней лицом, как получил удар по носу и по губам. Жена стояла во мраке, держа в руках кочергу.
– Иисусе Христе! – вскричал Йенс Андерсен и закрыл лицо длинными, волосатыми руками.
Лауст, выйдя вперед, замахнулся, чтобы ударить Йенса обухом по голове, но удар пришелся по шее, и Йенс склонился перед топором.
Издав
Хозяин рухнул в дверной проем и издал тихий стон. Но стонал он только один миг. Потом он перевернулся на бок и затих.
Лауст отшвырнул топор, перешагнул через Йенса и схватил Карен. Правой рукой он обхватил одну ее ногу, окутанную юбкой, другой обнял ее за шею, поднял и быстро понес к сараю.
Жена Йенса Андерсена медленно вошла в горницу из кухни. Она смотрела на мужа, который лежал недвижимо. Она не подошла к нему, а лишь взяла свечные щипцы и отщипнула фитилек свечи. В горнице стало светлее.
Эти щипцы... Она остановилась, держа их в руках. Долгие, долгие годы господь искушал ее. Острие щипцов должно было пронзить его глаза, это было словно предопределено свыше. Но так никогда и не осуществилось.
А теперь, верно, уже поздно...
Немного подумав, она все же положила щипцы на подсвечник.
Долгое, бесконечное затмение разума не разрешилось ничем, ей стало так хорошо, и она так устала. Наверху, над столом, на полке стоял псалтырь, она потянулась за ним, взяла, села и стала читать.
Открытая дверь тонула во мраке галерейки. Свеча горела, словно маленькая желтая капля. Платок торчком стоял на голове старухи, бросая тень на ее лицо. Она дрожала и шептала слова псалма...
На следующий день всех троих арестовали и препроводили в Хобро. Убийство было совершено столь жестоко и безо всяких мер предосторожности, что дело можно было закончить в кратчайший срок; кроме того, все трое чистосердечно признались. Лауст Нильсен был приговорен к смерти, мать и дочь – к пожизненному заключению.
Тихим, белоснежным январским днем Лауст был казнен на вересковой пустоши в Гробёлле. Множество людей со всей округи собралось поглазеть на это зрелище.
Когда голова Лауста упала с плеч – а он безумно плакал последние часы перед смертью, – его отец, Нильс-старик, который был среди тех, кто стоял совсем близко, протиснулся к месту казни. Старик был одет в некрашеную сермягу, на голове – пожелтевшая войлочная шляпа. Он немного дрожал от старости.
Нильс-старик поднял свое заросшее седой щетиной лицо к уездному фогту и спросил тихо и вкрадчиво:
– А можно взять его деревянные башмаки?
Деревянные башмаки казненного были почти новые, с добротными шипами. Но, согласно обычаю, они достались палачу, которому оказались впору.