Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
Шрифт:
Я лично знал бывшего вора в законе, вора в прошлом очень авторитетного (это уж самая-самая элита!), известного, образованного, что в среде блатных всегда высоко ценилось, которого «приземлили» за то, что, проиграв в карты рубашку черного цвета, он в оплату проигрыша принес рубашку серого цвета. Рубашка была а стирке, когда он играл на нее, и вылиняла, сделалась серой. Воры на толковище посчитали, что он «двинул фуфло» [29] . После, досиживая срок, он был бригадиром и в общем-то пользовался уважением блатных.
29
Двинуть фуфло — не уплатить карточный долг.
Случай сам по себе частный, редчайший случай, но за ним сложнейшая система взаимоотношений, жесточайшая борьба за выживание. В другой раз и в другом месте выигравший эту рубаху наплевал бы на ее цвет, будь она хоть рыжая,
Нужно заметить, что лагерная администрация не гнушалась использовать авторитет блатных для удержания в подчинении прочей разношерстной толпы зеков, в особенности мелкого жулья и хулиганов. Может быть, вот это и есть самое страшное и пагубное в системе лагерных отношений. Ибо такое поощрение — негласное, разумеется, негласное! — блатных со стороны администрации постоянно подпитывает их сознанием собственной исключительности, всевластия, а для новичка в уголовном мире — это мечта, исполненная романтики, которая постепенно делается и смыслом жизни. Еще бы не сделаться, когда авторитет блатного громаден и беспрекословен, а ведь перед человечеством проблема личной власти, я бы сказал — личности при власти, на протяжении всей его истории стояла очень остро. Эта больная и сложная проблема обретает в преступном мире особо опасные формы. Все знают, как власть губит и сильную, и талантливую личность, изначально вроде бы не эгоистическую, не корыстную, не тщеславную даже. Власть обладает гигантской притягательностью и… разрушительной силой, сопротивляться которой могут немногие. А в данном случае речь идет о власти практически безмерной, об умопомрачительной власти над окружающими, когда не существует хотя бы малого противовеса в лице некой общественности, когда закон «писан» только для самого «законодателя», а обязанность всех остальных, оказавшихся в зоне действия этого закона, — безропотное повиновение. И мало кто, окунувшись в уголовную среду, не возжелает такой власти. Это сильнее и алкоголя, и наркотиков, ибо и то и другое будет — была бы власть…
Администрация никогда не станет без крайней необходимости воевать с блатными — себе дороже. Да от собственно блатных и не бывает больших неприятностей. Они не затевают драк, не совершают убийств (это вообще табу для вора в законе), отказ же блатных от работы — как бы уже и законное их право, некий статус-кво. А план за них выполнит «мужик». Но и сами блатные без нужды не вступают в конфронтацию с администрацией. Тут действует принцип: вы не вмешиваетесь в нашу внутреннюю жизнь, в наши дела, а мы, то есть блатные, по возможности и если это не противоречит закону, выполняем ваш распорядок [30] . Блатной понимает, что его благополучие в лагере зависит от хорошего начальника, который тоже понимает закон, по-своему чтит его, а благополучие начальника, его продвижение по службе — от спокойствия в колонии и от… выполнения плана. Поэтому блатной будет стараться, чтобы сохранялся порядок и был план, администрация же, в свою очередь, «не замечает», что и порядок, и план — заслуга вовсе не ее. Удобно и тем и другим, так что можно даже «не заметить» некоторые «шалости» блатных, мелкие нарушения распорядка. Впрочем, для блатного и карты — не нарушение, а всего лишь «шалость», хотя за игру в карты положен ШИЗО.
30
Убежден, что и в армии так называемая «дедовщина» имеет те же самые корни — с одной стороны, стремление к власти над окружающими, над более слабыми, с другой — молчаливое поощрение офицеров, которым так удобно.
Своеобразный, жестокий и начисто закрытый для посторонних мир. Именно его закрытость, умолчание о нем споспешествовали его нынешнему «ренессансу», хотя и в несколько ином, осовремененном виде. Делая вид, что у нас не существует профессиональной, организованной преступности, мы не просто лгали себе, но объективно помогали уголовному миру укрепить некогда утраченные позиции, перегруппировать свои силы. Умолчание было как бы инкубационным периодом, самым благоприятным для возрождения. Это ведь болезнь, а для всякой болезни такой период — лучшее время, когда вирус знает, что он есть, живет и развивается, зато носитель вируса либо не подозревает об этом, либо — увы — делает вид, что все в порядке, что его-то «минет чаша сия». Тут действует тот же принцип: мне, скажем, известно, что рак — болезнь века, одна из главных трагедий современного человечества, но почему заболеть раком должен именно Я?..
В одну из поездок на Урал я познакомился с полковником, который более тридцати лет проработал в лагерях и воровской закон знает лучше любого блатного. Он вполне серьезно говорил мне, что с блатными работать гораздо легче, спокойнее, чем с обыкновенными, да еще нынешними, зеками, составляющими «какой-то непонятный сброд».
— Понимаете, поведение блатного в общем-то предсказуемо, поддается анализу, — объяснял полковник. — Поэтому хотя бы в целом знаешь, что может случиться в зоне завтра. У них спонтанные выходки — исключение. А сейчас?… — Полковник даже вздыхал, искренне, наверно, тоскуя по тем былым временам, когда вор в законе вовсе не был редкостью в лагере [31] .— Сейчас никакого покою! Каждое мгновение что-то может случиться. На днях произошло убийство. По существу, немотивированное убийство, его невозможно было предугадать и предотвратить. Один зек убил другого топором только за то, что тот назвал его козлом…
31
Это было лет десять назад, когда «ренессанс» в уголовном мире еще не наступил.
— За козла, — возразил я, — убивали и раньше.
— А вы слышали, чтобы блатной блатного назвал козлом? То-то и оно. А если между собой цапается «шушера», блатной не допустит «мокроты». Или вот еще недавно дело было. Взбунтовалась бригада, отказывается работать. В прежние времена быстренько нашли бы способ заставить. Слышали: «Вологодский конвой шуток не имеет». А теперь другие времена, силу не применишь, об оружии и говорить нечего, хотя дело было не в зоне [32] , а на лесосеке. И зеки это прекрасно знают. Я сам выехал на место, долго уговаривал приступить к работе, пообещал доложить об их требованиях — они требовали восьмичасового рабочего дня! — и вызвать прокурора. А они стоят, вернее — сидят на своем: подай им немедленно начальника УМЗа [33] или прокурора прямо сюда. Что прикажете делать?.. Подскочил я в колонию особого режима, благо рядом, вывел одного старого блатного, который еще Беломорканал помнит, и привез на лесосеку… Поднялась моя бунтующая бригада! Как миленькие взялись за пилы и топоры и дали план. А то, понимаешь, сидят и хором мне поют: «Вот и все, работать мы не будем. Топоры и пилы не для нас…» — Тут полковник улыбнулся. Ему, должно быть, и в самом деле смешно было вспоминать этот случай и этих зеков, не подозревающих, какая дополнительная власть есть у «гражданина начальника» в лице старика блатного, помнящего ББК, прошедшего Колыму и Соловки, для которого «тряхнуть стариной» ввиду скорой смерти и показать свою былую силу и власть — уже радость, как бы продление бытия.
32
На территории колонии, в зоне, оружие носить запрещено в целях безопасности.
33
УМЗ — Управление мест заключения.
Но каков же авторитет настоящих, «корневых» блатных, если бригада подчинилась бессильному старику!..
Воистину страх перед властью, даже бывшей, сильнее рассудка. Ведь старый вор доживал в другой зоне и никакой связи с внешним миром, хотя бы и лагерным, не имел.
— И на каких же условиях вы договорились с этим мастодонтом? — спросил я полковника.
— Секрет фирмы, — рассмеялся он. — Но могу сказать, что условия были вполне нормальными. Их выполнение не выходило за границы моей компетенции и за рамки его закона. У нас есть разные возможности, только надо использовать их с умом.
— Долг платежом красен? Или, как теперь говорят, ты — мне, я — тебе?..
— Отчасти и это тоже, — вздохнул полковник. — Вы раньше слышали, чтобы убивали работников колонии? А теперь это не редкость. С волками… — заикнулся
он и тотчас поправился: — С козлами жить…
Князю не удалось «отмазать» Андрея. Все-таки милиция разыскала по заявлениям еще двух потерпевших, нашлись и свидетели. За соучастие в кражах Андрей получил два года заключения, а Князь «по совокупности» — семь лет…
XVI
ГОЛОВЫ, головы, головы…
Белобрысые, рыжие, черные, сивые и даже пегие, круглые головы с оттопыренными ушами склоняются над длинными столами, поставленными так, чтобы свет из окон падал на рабочие места. Бригада, в которую попал Андрей, трудится в цехе РТИ — резиновых технических изделий. Изделия эти — втулки, прокладки, вкладыши — привозят в колонию с завода, их нужно обработать, то есть обрезать облой, заусенцы после горячей штамповки. Однако чаше всего привозят каблуки. А бывает, и вовсе ничего не привезут и тогда дают другую работу. Вязать сети, например, шить брезентовые рукавицы либо рвать на узкие полоски парашютные шелковые полотнища и сматывать эти полоски в клубки. Зачем это делается, никто не знает. А рукавицы, между прочим, заставляют шить вручную из готового кроя, хотя в другой половине барака — швейный цех, там шьют мешки. Кто посноровистее и понахальнее, проникает к швейникам и за полпайки хлеба или за щепоть махорки (если есть, разумеется) умудряется в несколько минут выполнить сменную норму — четыре пары рукавиц. На машине что: вжик — и готово. Правда, если выловят, отберут готовые рукавицы, а пайка или махорочка уже тю-тю…