Во сне и наяву

Конофальский Борис

Кажется, палка уже высыхала, теряя свои магические возможности. Насекомое вывернулось, тяжко зажужжало, с трудом взлетело и унеслось прочь.

«Сколь же тут всяких мерзостей». Девочка перевела дух и огляделась. Камень. Её камень был ей хорошо виден. «Если это двадцать восьмой дом по Гастелло, то там… проспект Гагарина, а там Фрунзе». И там, в той стороне, она видела не развалины, а хорошо сохранившиеся дома. Они были жёлтые и яркие в свете этого обжигающего солнца. Совсем как живые. В них должно было быть то, что ей нужно. Над развалинами пронеслись две птицы. Снова мимо неё басом прожужжало какое-то насекомое. Стоять тут и бояться не было смысла, в случае опасности она просто убежит. Решив так, Светлана вышла из развалин двадцать восьмого дома. Взяв свою палку двумя руками, она пошла к камню, прошла, огибая его с юга, и направилась дальше к виднеющимся впереди домам. Стоящие ещё кое-где стены, горы

битого кирпича, она обходила, стараясь не приближаться к ним. Птица, проклятая, проорала почти над головой, напугала Свету своим резким кряканьем, девочка задрала голову, проводила её недобрым взглядом. Птица ещё и уродливая была. Светлана снова двинулась к домам, там, за ржавыми остовами гаражей, она увидела красивый… Ковёр? Нет, это была лужайка, которая белела на солнце. А цвет у неё был не белый, цвет у лужайки был серебристый. Когда она подошла ближе, то поняла, что серебро цвета отдаёт зеленью. Это… это был мох. Целая поляна серебристо-зелёного мха. Посреди которого кто-то позабыл пластиковое ведро. Ведро от времени вросло в мох, оставив на поверхности лишь круглый обод и белую ручку. Девочка, позабыв, где она находится, даже не оглядевшись толком, присела и провела рукой по серебру. Ах, как он был мягок, этот мох. В Икее она пробовала на ощупь некоторые покрывала, которые там продавались, они были из флиса, кажется, так вот, этот мох был такой же нежный. Да, именно нежный. Жаль, что нельзя лечь и полежать на нём. Погреться на солнце, которое уже печёт так, что можно даже и позагорать, не хуже, чем в Турции. Но нужно было идти. Света поднялась и поставила ногу на серебро лужайки. Какой он всё-таки мягкий, удивительно… И тут её ступню словно обожгло. Снизу вся подошва запылала в одно мгновение. Или, может, это был не огонь, может быть, десятки, сотни иголок проткнули одновременно крепкую кожу ноги девочки.

– А-а! – и от боли, а ещё и от страха и неожиданности закричала Светлана и тут же попыталась убрать ногу с серебряного ковра. Но нога словно прилипла. Ей даже пришлось приложить усилие, чтобы вырвать свою ступню из этого страшного мха. Вырвала, уселась на попу тут же, глядела на бурый след, что остался на серебре, ещё переживала боль. Бурый след! Отчего он такой? И только тут девочка поглядела на свою ногу, чуть вывернув стопу к себе. О! Вся подошва от пятки и до пальцев была испещрена мелкими круглыми отверстиями, из которых сочилась кровь. Кровь стекала к пятке и большими медленными каплями падала на рыжую, уже высыхающую на солнце землю. А Света ещё раз взглянула на лужайку. И её осенило. Там, посреди лужайки вросло в мох… Никакое это не ведро. Это был не белый край ведра с белой ручкой, это были белые рёбра какого-то существа, может быть, даже… человека? Только тут у девочки заработала голова. Как можно было не заметить и другие кости, что были на лужайке?

«Фомина, ты тупая!». Она даже чуть всплакнула, скорее от обиды, чем от боли. Ведь теперь ей придётся не идти к домам для поисков, а вернуться назад, в убежище. Сейчас, когда жгучее солнце сушило слёзы на её щеках, а со ступни всё падали и падали капли крови, она не поставила бы под сомнение ни одно слово Лю. Теперь она бы всё слушала внимательно и ещё переспрашивала бы, стараясь всё запомнить. Сны-не сны, потоки времени, трёхмеры, сирены… Как было бы здорово вот сейчас опять услышать этот спокойный и красивый голос у себя в голове.

– Лю, вы меня слышите? – на всякий случай произнесла девочка.

Голос ей не ответил, а сидеть тут, на открытом месте рядом с лужайкой, было нельзя. Девочка стянула с себя свою майку, всё равно нет никого вокруг, как-то обмотала ею ногу… Майка сразу покраснела. Ну как… как можно было спутать ведро с рёбрами, да ещё и запах не почувствовать… Тут же смердит тухлятиной, невыносимо смердит… Как она этого не заметила, или это солнце так припекло, что запах стал такой сильный? Девочка встала, теперь она старалась быть внимательной, поглядела по сторонам. Опираясь лишь на пятку раненой ноги, пошла обратно, ей очень хотелось побыстрее попасть в развалины двадцать восьмого дома, которые она уже считала своими. Солнце жгло невыносимо, оно-то и спасло девочке жизнь. Неожиданно потемнело. Свет, зной, свет обжигающие плечи лучи и вдруг… тенёк. Света удивилась, на небе она не видела ни облачка, а тут вон как… Девочка обернулась и увидала, как со спины её догоняют верёвки-жгуты, тянущиеся с неба. Жгуты, некрасивые, серые, в потёках, даже на вид липкие, а на их концах – лиловые расширения, похожие на крупные мужские ладони, только все в присосках. И летят-шевелятся эти липкие мерзости прямо на неё, летят быстро, своими «ладошками» едва не касаясь земли, ещё и растопыриваясь в стороны, чтобы охват был побольше. Присоски на «ладошках» уже рассмотреть можно. И рядом уже – вот они. Вот она, ладошка,

липкая, слюнявая! Девочка и про больную ногу позабыла, чудом увернулась, вывернулась едва-едва, чтобы не коснуться жгутов. В десятке сантиметров, ну, может, в двух десятках, пронёсся один из жгутов от её локтя. Уворачиваясь, она чуть приподняла свою палку, и конец палки как раз оказался на пути липкого жгута. Была палка – и нет, жгут в мгновение ока обвился вокруг неё петлёй и вырвал оружие девочки из её рук с необыкновенной лёгкостью, поцарапав ей сучками руку выше локтя. Но тут уж ей было не до царапин и даже не до такой отличной палки, тут нужно было самой спасаться.

Даже не подняв глаз, она кинулась бегом к развалинам двадцать восьмого дома. Уже ни боли в ноге не чувствовала, ни дороги не разбирала, удлиняла шаг, увеличивала скорость, перепрыгивала кучи битого кирпича и, рискуя налететь ногами на что-нибудь острое, долетела до входа в развалины и лишь тут остановилась. Повернулась, чтобы понять, что же это было. Она догадывалась, но хотела убедиться. И её догадка оказалась верной – там, где она недавно была, в небе, медленно и величественно, почти не делая каких-либо движений, парила огромная, намного больше парашюта, розовая медуза с лиловой бахромой по краям тела. Она была даже красива, и, кажется, плыла в сторону девочки. Медуза стала лениво и неспешно делать те сокращающиеся движения, что дают медузам возможность двигаться. Медуза передумала лететь прочь, она двумя рывками изменила направление. Эта красота двинулась в сторону девочки, волоча к ней свои страшные жгуты-ладошки. Глаза у неё, что ли, были?

Светлана тут уже раздумывать не стала, кинулась внутрь, за стену, и вверх по пролёту лестницы в отвоёванный у жабы угол. Ей было страшно, по-настоящему страшно, ведь крыши-то над ней не было, только стены углом и всё. А вдруг эта красивая и огромная тварь скинет к ней сюда свои липкие, похожие на мертвечину жгуты? Что делать? Девочка уже заглянула вниз. Придётся бежать туда. Палка! Как ей дальше без палки? И майка, её окровавленная майка слетела с ноги во время бега. Короче, она стояла в своём убежище в одних трусах, с больной ногой, без палки и задрав вверх голову. Ждала, появится над нею медуза или нет. Со страхом, с замиранием сердца смотрела на угол неба, что был ей виден.

– Ну Света-а… Уже будильник два раза звонил. Просыпайся, – кто-то пальцами разжимает ей веки на левом глазу. – Света-а-а…

Это может быть только один человек. Она открыла глаза. Так и есть. Колька стоит рядом с кроватью, да ещё склоняется к ней, пытается говорить ей в ухо:

– Мы опаздываем, Света-а…

Надо было его осадить, но Светлана находится в каком-то непонятном для себя состоянии. Она в оцепенении, и это от того, что между её нынешним миром и тем, что происходило с ней во сне, нет никакой черты. Медуза и жаба были так же для неё реальны, как её нудный братец. И если вчера она проснулась, почти ничего не помнив, то сегодня она помнила всё. Всё, всё, всё до мельчайших подробностей. Вплоть до тактильных ощущений, которые испытывала, когда гладила серебряный мох мёртвой лужайки. Она чувствовала, что на ней нет майки, она не испытывала боли, но знала, что пододеяльник прилипает к высыхающей крови на её ноге.

– Света, нам надо идти. Мы опоздаем на завтрак, – говорит Максим, даже он уже волнуется.

О! Нет! Это уже серьёзно. Это приводит её в чувство. На завтрак опаздывать нельзя, или придётся отдать папин завтрак близнецам.

– Вы зубы почистили? – спрашивает она, пытаясь дотянуться до стула, где висит одежда. Берёт олимпийку.

– Да всё мы почистили, – кричит Колька. – И умылись!

Мальчишки даже уже одеты.

– Идите обувайтесь, – говорит им девочка и, позабыв про кровь, вытаскивает ноги из-под одеяла.

– Света! Смотри! Кровь! – кричит Макс, который обычно спокойнее Кольки. – Света, ты порезалась! У тебя вся нога в крови!

– Идите уже… обувайтесь! Сказала же вам, сейчас я приду! – в ответ кричит она им.

Сама встаёт и натягивает треники. Кровь на самом деле уже подсохла. Девочка быстро идёт в ванную, надо её смыть, взять носки. Хорошо, что нога почти не болит, только когда наступаешь, и то немного. В ванной она была недолго, когда вышла, мальчишки стояли в прихожей уже обутые. Стояли, молчали и смотрели на неё.

– Ну, что ждёте? – говорит она, беря ключи. – Открывайте дверь.

Глава 10

Ступня не болела, пока на неё не наступали, а как Света пошла, так заныла. И хорошо, что она не поленилась надеть носок, кажется, он промок. Но девочка старалась не хромать. Рядом шли близнецы, оба серьёзные, даже Колька молчал. Они поглядывали на сестру, и в глазах детская, честная тревога. Максим берёт её за руку, заглядывает ей в лицо:

– Света.

– Чего?