Во сне: теория заговора
Шрифт:
— Боже, Джед, о чем, черт возьми, ты говоришь? У тебя тайная история с моей семьей?
— Я думал, ты знала.
— Знала что? — спрашивает она настойчивым адвокатским тоном.
— После того, как вышла первая книга, твоя мать связалась со мной с кое-какими вопросами о своем отце.
Она смотрит на меня так пристально, как только она умеет.
— Ты со мной шутки шутишь? Ее отец погиб на войне, на испанской гражданской войне. Моя мать была похожа на самого израненного человека на свете, а ты похож… Я даже не знаю, что ты такое. Я не могу даже представить тебя и мою маму
— Мы никогда не встречались. Твоя мать написала мне письмо. У нее были вопросы, и она думала, что я мог бы помочь с ответами.
— Она думала, что у тебя могут быть ответы? И ты ответил?
— Да.
— На какие вопросы?
— У нее была пачка писем от ее отца, с войны. Ты знала о них?
— Нет.
— Это были письма, которые ее отец написал ей, пока был на войне. Они явно были очень важны для нее, но она никогда не понимала, о чем они на самом деле. Каким-то образом ей попалась «Прескверная штука», и возникла идея, что я мог бы быть полезен.
— И ты помог ей?
— Да.
— Боже, я никогда не знала ничего такого. Всегда думала, что это мой отец нашел тебя по поводу писем о философии и учебного курса на основе твоей книги, который он задумал сделать бесплатным, легкодоступным и вообще.
— Нет, это была твоя мать, на несколько лет раньше. Потом отец начал присылать мне письма по электронной почте, потом твоя мама умерла, но я не знал об этом. Все это случилось пятнадцать лет назад. Думаю, так все и было.
— Боже, я не могу это переварить. Знаешь, семья моей мамы была из испанской знати.
— Да, я догадался.
Майя запрыгивает на шезлонг и сворачивается в клубок у меня между ног. Я треплю ее за уши и наблюдаю, как Лиза пытается осмыслить эту новую главу в своей истории.
— Ее отец, — сказала она. — Я, очевидно, никогда не видела его, но он был из аристократии или что-то вроде этого, землевладелец. Она правда никогда не говорила о нем.Ей было вроде как два или три года, когда он умер, и ты, значит, говоришь, что он писал письма младенцу?
— Полагаю, да.
Она шагает, думает, переваривает, переспрашивает меня. Даже забавно за этим наблюдать.
— Ее семья перебралась в Америку после его смерти. Им пришлось бежать от Франко. Они потеряли все. Ты знаешь об этом?
— Не припомню.
— Правда? Я думала у тебя та еще память, стихи и все прочее. А что насчет писем? Их ты помнишь?
— Она мне их прислала.Они были на кастильском наречии, разумеется, и в довольно плохом состоянии физически, как ты можешь догадаться. У меня был человек, который прочитал их мне, и я ответил твоей матери на ее вопросы. Это не заняло много времени. Я написал ей письмо, она прислала короткое письмо с благодарностью, и все. Спустя несколько лет стали приходить письма от твоего отца, который, полагаю, узнал обо мне от нее».
— Эти письма все еще у тебя?
— Нет.
— Ты не оставил их?
— Я ничего не оставлял, — говорю я. — Ну, — добавляю, теребя нос Майи, — принадлежащего ей.
— А как моя мама могла найти твою книгу?
— Понятия не имею. Она попросила, вселенная ответила.
— И ты отправил ей обратно письма ее отца?
— Да.
— Я перебрала все ее вещи, но не видела их.
— Может, она развела небольшой огонь и бросила их туда?
— Зачем бы ей так поступать?
— Я просто предположил, но точно не знаю, что она могла с ними сделать.
— С чего бы тебе такое предположить?
— Горят хорошо.
— Ого. И ее устроили твои объяснения по поводу писем отца?
— Разумеется.
— Разумеется?
— Мои объяснения были очевидно верными. Возможно, она и сама все понимала, когда связалась со мной, но ей нужно было подтверждение. Это довольно очевидно.
— Что очевидно? Что ее отец не любил войну? Что он скучал по маленькой дочери?
Вдалеке вспыхивает молния. Гром скорее чувствуется, чем слышится.
— Эти письма были процессом духовного саморазрушения [autolysis] твоего деда. Не просто записи о его перерождении, но и средство перерождения. Каким-то образом твоя мама услышала о духовном саморазрушении — она использовала это понятие в своем письме, — нашла меня, спросила, и я ответил ей — да, ее отец проходил через тот же процесс, что описан в «Прескверной штуке». Процесс принял форму писем, адресованных маленькой дочери, но на самом деле там описывалось, как он разрушал собственное эго.
Она смотрит на меня тем же тысячемильным взглядом, который я заприметил еще много лет назад. Я жду.
— Ты имеешь в виду, что мой дед был, ну, просветленным? Как ты?
— Зависит от того, как долго он прожил после того письма, что я видел, но я бы сказал да, он, вероятно, полностью завершил начальный процесс. Повысился в звании, в некотором роде.
— Я имею в виду — просветленный просветленный? В твоем смысле этого слова? Вроде как пробудившийся ото сна? Осознавший Истину и все такое?
— Да, с учетом того, что это на самом деле не имеет отношения к духовности. Это естественный жизненный процесс, и однажды начавшись, он не останавливается.
— Но почему? Из-за войны?
— Определенно это один из факторов. Экстремальные обстоятельства благоприятны для пробуждения. Война была чем-то вроде реальности в концентрированном виде, намного более интенсивной, чем, скажем, сидение в ашраме или вроде того.
— А какие там еще были факторы?
— Понятия не имею. О боже, это уже слишком.
Она пьет свое вино и садится. Она садится и снова встает. Она садится, положив руки на бедра, словно собирается наброситься на меня с бранью, потом опять начинает шагать. На ее фоне даже наша буря уже не так заметна.
— По большей части письма были очень бурными и явно не предназначались для ребенка, — продолжаю я, — и все же это действительно были письма к дочери. Похоже, что это была его реакция на ряд все более мощных откровений, которые снисходили на него слишком быстро, чтобы с ними справиться, и он был вынужден обратиться к их записыванию. Возможно, письма служили не только для размышлений, но и для переваривания вулканирующих эмоций. Может, он взрывался, чтобы выразить то, через что проходил, но не мог поделиться этим с однополчанами, и поэтому записывал то, что изливалось из него, едва скрывая это под видом писем к маленькой дочке.