Во спасение нас, пропащих

Буркова Л.

И пропадает.

20

– 744? – дергаю за правый рукав я. – Эй, 744? Ау?! Ауауау?!

– Не трогай ее, – говорит 1, и я, сдувшись, точно проколотый мяч, опускаю руку.

Ясно же, что если 1 велит не делать что-то или, наоборот, велит что-то сделать – то, без сомнений, так оно и нужно.

Ха! Но смотреть-то он не запрещает.

И потому я смотрю на 744 во все глаза и спрашиваю, невесть кого и невесть зачем: «Вот же дела, а? Во дела?». И удивляюсь,

будто бы в первый раз: ну как у нее выходит такое эдакое? Ммм? Раз, два – и выключиться? Вроде как с нами быть и не с нами? Хоть голышом перед ней выплясывай, хоть улюлюкай – ничего не заметит!

– Вот бы залезть ей в голову, – шепчу я. – И поглядеть, что там.

5

– Не стоит, малыш, – тяжело вздыхаю я, поплотнее укутывая в одеяло свои старые кости. – Застрянешь ещё ненароком.

Мнится, что холод исходит не от бетонного пола, а от суставов, скованных не только возрастом, но льдом.

Месяца полтора-два назад, помнится, 17 выменял для меня носки из грубой шерсти – но тут уж, ничего не состряпать, славный подарок роли особой не сыграл.

Лета мои тому виной.

Ну да. Ну да.

Тяжело быть стариком в таком скверном месте… Почитай, я один и остался из моего поколения. Да и то – благодаря заступничеству 1, хитростью протолкнувшем меня на должность старосты общежития.

– Как это – застряну?

– Как, как… Взгляни на 744. Видишь? Ей, быть может, не так уж и просто возвращаться к нам из своего лабиринта. Там, быть может, ловушки да кривые дорожки. Чудища. Охотники. Сети.

– Ну тогда ей, наверное, нужен проводник? – вскидывает рыжие брови 20. – Друг, который помог бы выйти наружу? Который крикнул бы: «Хей! Иди на голос!» и спас бы ее. Мы с ребятами по туннелям так и гуляли. Не терялись.

– Нашли где гулять, – фыркает 17. – Знаешь, что там раньше плавало? В канализационных туннелях?

– Что плавало, то давненько высохло, – хихикает 20. – Токмо крысы надоедали. Ух, сволочи! Кажись, начальниками старого Города были не люди, а эти гады серые.

– Ясное дело, – бурчит 17. – Долго же до тебя доходило.

– Может и нужен, – встреваю я. – Всем нам проводник нужен, верно? Только вот… вдруг с 744 всё наоборот? Вдруг она хочется уйти вовсе не оттуда, а отсюда? А мы мешаем ей постоянно? Вдруг ей там больше нравится? Кто знает, кто знает…

17

– А кто, кстати, знает? – любопытствую я, умудряясь проглотить твердокаменный кусок вяленого мяса и не задохнуться при этом. Какими такими путями 1 умудрился достать столь изысканный деликатес в наших небогатых угодьях?

– Уж 1 точно знает, – чавкает 20, рискуя выдрать себе передние зубы.

Как по сигналу, мы переводим взгляды с 744 на 1.

Принципиально молчащего.

Молчащего так долго и упорно, что каждый в подвале отчетливо слышит урчание ненасытившегося желудка 303.

Без промедлений, я отдаю ей оставшуюся часть своего обслюнявленного обеда и с энтузиазмом продолжаю гнуть несгибаемое:

– Ну?

– Почему вы так уверены в моей осведомленности? – устало вопрошает 1.

– Да потому что тебе всё на свете известно, – заявляет 20 таким высокомерным тоном, будто объяснять нам, ослам, элементарные вещи – слишком утомительное дело.

– Рад, что произвожу такое впечатление, – говорит наш главный с черной, как его круги под глазами, улыбкой.

– Ну? – не могу угомониться я. – Не тяни.

– Когда-нибудь она сама поделится с нами воспоминаниями.

– Ага, поделится – если не свихнется окончательно.

Чавканье 20 возобновляется.

– Дружок, давай ты…

– Я не свихнулась, 17, – неожиданно подает голос 744. – Разум мой чист, как никогда. Ибо только теперь можно с уверенностью сказать, что я – это я. И никто другой.

Глаза мои, совершенно непроизвольно, закатываются до самого затылка.

– Вот об этом и речь.

1

– Помнишь, как мы с тобой познакомились, 744? – поворачиваюсь я к ней.

Помнит ли?

Я спросил ее тогда, во время нашего первого разговора: «Знаешь, как отсюда сбежать?»

Спросил, не ожидая и не требуя ответа.

Спросил для того, чтобы понять: почему 5 так настоятельно упрашивает меня взять ее, увечную, под защиту?

– Единственный способ сбежать, – уставилась она в драный желтый линолеум, – это сбежать в минуту великой неразберихи.

Девчонка подняла голову – и я подумал, что она, определенно, блаженная.

Но отнюдь не беспомощная.

Ещё подумал, что 5, возможно, прав. Она пригодится нам.

– Помнишь, как мы с тобой познакомились, 744? – поворачиваюсь я к ней.

– Помню, – кивает она, не притрагиваясь к еде. – Помню. Старик явился на четвертый день моего пребывания в лагере, незадолго до пробуждения заключенных, и велел идти следом.

Я послушалась, ибо 5 был старостой соседнего общежития, ибо лицо его было лицом доброго человека, ибо я всегда была ведома теми, кто излучает свет и тепло.

Мы шли осторожно, от стены к стене, от столбов для порки к позорным столбам.

Не перешептывались.

Огни прожекторов потеряли свою силу, и потому сонные охранники на вышках не заметили нас – они заметили лишь облепиховую зарю, ласкали взглядами растворяющийся в отблесках месяц.

Красота граничила с уродством. Уродство казалось красивым. Я пыталась понять: свободны ли заключенные во сне, или ночь для них является продолжением дневных пыток?

Ответа у меня не было.

Заключенные не рассказывали о своих снах. Если они и видели в них что-то плохое – то поутру умывались печалью. Если же видели что-то хорошее – то всё одно поутру умывались печалью.