Во всю ивановскую (сборник рассказов)
Шрифт:
Во всю ивановскую
«Колокольчик»
Картинки с выставки
Семенная сцена
Рига, час ночи
Змея и чаша
Зато весной
Во всю ивановскую
Ивановская — Иван Купала — это праздник, пришедший из времен язычества. В нем много поэзии и веселья, много удали, к сожалению иногда грубоватой, Здесь и плетение венков, и пускание их по воде, здесь и обливание водой («Иван
Раньше в Чистополье, на родине моего друга Толи, была церковь его имени, и как раз седьмое июля было в селе престольным праздником. По давней традиции в этот день чистопольцы ходили на кладбище, поминали родителей, принимали многочисленных отовсюду друзей. Горожане и посейчас стремились взять к этому времени отпуска. Когда мы ехали от Котельнича в Чистополье, нам понимающе говорили: «На ивановскую!»
В лесу по дороге нас остановил застрявший частник. Дорога была, что и говорить, не из породы асфальтовых.
Да еще добавили долгие перед этим дожди. Пока готовили трос, мы в самом прямом смысле не могли вдоволь надышаться лесным воздухом. Пытались по запаху определить, какие травы в нем слышатся. Конечно, иван-чай был в нем, анис был, но особенно головокружительно пахла таволга, по-вятскому — лобазник: ее белые пушистые метелки с легкой желтизной невесомой пыльцы стояли справа и слева от дороги.
Вытащили частника, поехали дальше. Солнце, еще задолго до обеда, поддавало до полного разморения, хорошо еще, пыли после дождей не было. Измаявшись (да еще перед этим ночь на верхней боковой полке), мы непременно решили перед Чистопольем выкупаться, чтобы взбодриться. Что и выполнили. Больше всех измаявшийся Гриша, пятиклассник, сын Толи, первый же и воспрянул, когда зашел в золотистую торфяную воду лесной реки. Река называлась Боковая. Толя, буду называть его так, мой давний друг, земляк, поэт из. Перми, давно звал меня побывать на его родине, и вот мечта сбылась.
Гриша, вырвавшийся из-под присмотра мамы, отважно поплыл, это было красиво необычайно — при солнце в этой янтарно густой воде тело его казалось слитком золота или, лучше сравнивать с живым, золотой, поднявшейся со дна рыбой.
Попрыгали и мы.
У обочины Чистополья стояло множество машин и даже тракторов. Причина была ясна — не проехать. Мы сунулись м застряли. Еле спятились. Достали вещи и пошли пешком. Толя напугал, что идти далеко, но это он говорил нарочно. У поворота открылась высоченная уцелевшая колокольня, а не доходя до нее, был дом. Гриша, побежавший вперед, сказал о нас бабушке, Анне Антоновне, и она уже хлопотала на кухне. Но Толя торопил идти на кладбище, боялся, что разойдется народ.
По случаю моего первого приезда в Чистополье Толя подарил мне красную рубашку, которую велел тут же надеть. И сам новую надел. И вот, вырядившись, мы отправились вверх по селу, к магазинам, а там еще наверх, к «кусту», как называли тут кладбище. Издалека оно напоминало рощу.
— Чистополье на бугре, Караванно в ямине, — говорил Толя, показывая направление к Караванному селу, к традиционным соперникам по части молодецкой удали. — Они к нам ездили на ивановскую, мы к ним на николу зимнего. Их мы тут лупили, они нас там.
— Зачем тогда ездили?
— Ну как же, доблесть. Знаем, что получим, а едем. Трусом же не будешь.
Навстречу и по пути шло множество людей, все нарядные, веселые. Перекликались, договаривались, кто к кому придет, где собираться. Толю окликали и обнимали непрерывно. Кричали: «Григорьич! Натолий! Ой, да ведь, гли-ко ты, Анны ведь Гришихи сын! Толя, да как это ты без гармозеи?» Тут же вырывали обещание побывать и у них. По дороге на кладбище почувствовал я жуткую крепость чистопольских рукопожатий, правая рука моя онемела.
Почти у каждой могилы были застолья. В общем-то все могилы были так или иначе по родне Толе или же хорошо «гг знакомые. Первая остановка была вынужденная — Толя понадобился как врач. На него налетел совершенно ошалелый парень с пустой бутылкой и торопливо прокричал, что бежит за водой для тещи, что ей плохо и чтобы Толя спасал ее.
В самом деле, на лавочке две женщины отваживались с третьей. Сняли с нее кофту, расстегнули ворот платья, побрызгали принесенной водой, женщина ожила. Радостный, красный парень, заставляя женщину еще и попить воды, говорил:
— Теща, ты что это надумала? Ты ведь, если помрешь, дак не с кем и поругаться будет.
Уже раздавалась гармошка на дороге, уже редели компании у могил, а все больше скапливались около музыки. Уже и песня раздавалась: «Я тебе доверяла, словно лучшему другу, почему же сегодня ты идешь стороной?»
Мы пришли к родне на могилы дедушки и бабушки, которым именно в этот год исполнилось бы по сто лет. К стыду своему, я должен сказать, что пропустил в жизни эту дату своих бабушек и дедушек. Глухая тетка Толи расплакалась, вспоминая отца. И вообще на всем кладбище было так — кто пел, кто плакал. Но плакавшего быстро утешали привычными словами, что все помрем, что нам бы еще дожить до их лет и тому подобное.
Солнце полудня стало снижаться, меньше ощущалось, так как его задерживала листва. Листва кипела и сверкала, и шум ее от ветра был радостным.
Забыть о том, что с нами гармонист, нам не дали, — Толю непрерывно звали, посылали к нашему застолью послов. И вынудили. Мы пошли в центр кладбища — большую поляну, заполненную людьми. Играла там гармошка, но гармонист, завидя Толю, поспешно свел мехи и сдал полномочия. Толя, согласно законам приличия, поотказывался, но тут вывернувшаяся сбоку и обнимающая Толю старуха прокричала:
Гармонист у нас хороший,
Мы не выдадим его!
Всемером в могилу ляжем
За него за одного!
И дело было решено — Толя заиграл. Ох, как он играет! Цыганку, «сербиянку», «прохожую», несколько частушечных размеров, любые песни, вальсы, фокстроты, — словом нет того, что бы Толя не выразил в звуках гармони или баяна.
Толя так заиграл, что ожившая теща выскочила в круг в паре с зятем. Тут же увидел я женщину, пляшущую с ребенком на руках, мужика с портфелем, даже одноногого инвалида увидел, пляшущего на деревяшке. Одна баба дробила так, будто хотела вся целиком втоптаться в землю, другая ударяла подошвами, склоня голову и будто вслушиваясь, будто добиваясь из земли нужного ей звука. Частушки шли внахлестку, их было мудрено разобрать и запомнить, потому что веселье хлынуло враз и все почти хотели выкричаться. Но тут мужик с портфелем пропел так, что я сразу вспомнил рассказ Толи о нем, это был односельчанин, сын знаменитого, погибшего на войне гармониста. Осталась от отца «колеваторка» — восьмипланочная гармонь ручкой работы мастеров Колеватовых, и мать мечтала, чтобы сын выучился играть на ней. Но ничего не вышло, хотя она, по ее выражению, «пальцы ему привязывала». Слуха не было никакого. Он и частушку пел не в такт за музыкой. Но гармошку, как память об отце, не продавал никому, сколь за нее ни предлагали. Частушек он знал три и пел их всегда в строгой последовательности.