Вода для слонов
Шрифт:
– Ну, снимай же, малышка! Все снимай!
Мужчины приходят в неистовство. Вот уже больше половины вскочили на ноги. Сесил делает мне знак рукой, и я подхожу поближе к зрителям.
Шаль падает на пол, и женщина снова отворачивается. Трясет волосами – они волной рассыпаются по спине. Поднимает руки – и пальцы сходятся на застежке лифчика. Толпа приветствует ее восторженными криками. Помедлив, она оглядывается и подмигивает, кокетливо спуская с плеч лямки. Наконец лифчик падает на пол, и она поворачивается, закрыв груди руками. Среди мужчин раздаются возгласы протеста.
– Ну,
Она качает головой, жеманно надув губы.
– Ну, не томи! Я же заплатил пятьдесят центов!
Она вновь качает головой, с притворной скромностью потупив взор. И вдруг, распахнув глаза и приоткрыв рот, отнимает руки.
И два внушительнейших шара обрушиваются вниз! Резко остановившись, они начинают чуть покачиваться, хотя их обладательница совершенно неподвижна.
У зрителей перехватывает дыхание, но тут же благоговейное молчание нарушают восторженные вопли.
– Вот это девочка!
– Господи помилуй!
– Вот ведь черт!
Она начинает себя поглаживать, приподнимая и разминая груди и крутя между пальцами соски. Похотливо поглядывая на мужчин, водит язычком по верхней губе.
Вновь раздается барабанная дробь. Женщина крепко зажимает отвердевшие соски большим и указательным пальцами и поднимает одну из грудей вверх – так, что сосок указывает прямо в потолок. Грудь принимает совершенно иную форму. Она отпускает сосок – и грудь вновь резко обрушивается. Взявшись за сосок, она так же поднимает вторую грудь. И принимается чередовать их, набирая скорость. Поднимает, роняет, поднимает, роняет – и тут уже замолкает барабан и вступает гобой, руки ее движутся так быстро, что теряют очертания, а плоть колеблется и раскачивается.
Зрители вопят, тут и там раздаются одобрительные возгласы.
– О да!
– Роскошно, малышка! Роскошно!
– Господи помилуй!
И снова рокочет барабан. Она наклоняется, и ее великолепные груди раскачиваются из стороны в сторону низко-низко, тяжелые, как гири, и не меньше фута длиной, более округлые внизу, как будто в каждой прячется грейпфрут.
Она поводит плечами – сперва одним, потом другим, и груди качаются в противоположных направлениях. Качаются все быстрее и быстрее, расходящимися кругами, и удлиняются, набирая обороты, а потом встречаются с отчетливо слышимым шлепком.
Боже. В шатре могла запросто завязаться драка, а я бы и не заметил. Кровь напрочь отхлынула от головы.
Красотка выпрямляется и делает книксен. А потом подносит грудь к лицу и облизывает сосок, после чего засовывает его себе прямо в рот. И вот она стоит и бесстыже сосет собственную грудь, а мужчины машут шляпами, сжимают кулаки и кричат, словно животные. Уронив лоснящийся сосок, она чуть подергивает за него напоследок и посылает зрителям воздушный поцелуй. Наклонившись пониже, подхватывает с пола свою прозрачную шаль и удаляется, неся шаль в поднятой руке словно трепещущий на ветру флаг.
– Вот и все, мальчики, – говорит Сесил, поднимаясь на сцену и аплодируя. – Давайте-ка как следует похлопаем нашей Барбаре!
Мужчины одобрительно кричат, свистят и аплодируют, подняв руки над головой.
– Ну
Мужчины толпятся у выхода, хлопая друг друга по спине и обмениваясь впечатлениями.
– Видал, какие сиськи?
– А то! Да я бы что угодно отдал, лишь бы малость их потискать.
Я рад, что моего участия не требуется, поскольку никак не могу взять себя в руки. Прежде я ни разу не видел обнаженной женщины, и отныне, кажется, стал другим человеком.
Глава 4
Еще три четверти часа я охраняю костюмерный шатер Барбары, где она развлекает своих посетителей. Лишь пятеро согласились расстаться для этого с двумя долларами и теперь мрачно выстроились в очередь. Вот первый заходит в шатер и через семь минут возни и стонов появляется на пороге, неловко застегивая ширинку. Стоит ему отойти, как заходит следующий.
Наконец последний из посетителей покидает шатер, и вслед за ним оттуда выходит Барбара. На ней нет ничего, кроме восточного шелкового халата, который она даже не потрудилась толком запахнуть. Волосы у нее спутаны, рот весь в губной помаде. В руке она держит зажженную сигарету.
– Свободен, милый, – говорит она и делает мне знак удалиться. От нее здорово несет виски, да и взгляд не то чтобы трезвый. – Халявы сегодня не будет.
Я возвращаюсь в шатер, где она показывала стриптиз, и, пока Сесил подсчитывает выручку, складываю стулья и разбираю сцену. По окончании у меня в кармане появляется доллар, но сам я нахожусь в полнейшем оцепенении.
Шапито все еще на месте – светится, словно какой-то призрачный театр, и пульсирует в такт музыке. Я таращусь на него, завороженный смехом публики, ее аплодисментами и свистом. Порой у зрителей перехватывает дыхание, а иногда слышатся взволнованные вскрики. Я смотрю на карманные часы: без четверти десять.
Мне страсть как охота увидеть хотя бы кусочек представления, но я боюсь, что на площади меня могут перехватить и снова загрузить работой. Разнорабочие, которые днем в основном спали где-нибудь в укромном уголке, разбирают брезентовый город не менее ловко, чем возводили его утром. Шатры падают на землю, шесты рушатся вслед за ними. По площади снуют лошади, фургоны и люди, таща все подряд обратно к железной дороге.
Я сажусь на землю и утыкаюсь головой в колени.
– Якоб! Это ты?
Я поднимаю взгляд. Надо мной, прищурившись, склоняется Верблюд.
– Ну да, так я и думал, – говорит он. – Глаза стали совсем никудышные.
Он устраивается рядом со мной, достает маленькую зеленую бутылочку и, вытащив пробку, отпивает.
– Якоб, а ведь я уже стар для этой работы… К концу дня все тело ноет. Оно, черт подери, уже сейчас ноет, а день еще не закончился. Передовому отряду сниматься через пару часов, а еще через пять начинать все сначала. Ну просто никакого житья нет старику.