Водораздел. Будущее, которое уже которое наступило

В истории бывают периоды, которые трудно жёстко отнести к той или иной эпохе, они – сами по себе. Как правило, такие периоды – водораздельные, водоразделы – соединяют и одновременно разъединяют эпохи, системы, времена. Так, голландский историк Я. Ромейн назвал водоразделом время между 1875 и 1925 гг. В принципе, в зависимости от угла зрения, можно было бы и немного растянуть этот период (1871–1929), и немного сжать (1871–1914). Важно, однако, другое: вмещая в себя одновременно отчасти прошлое, отчасти будущее, водоразделы, тем не менее, представляют особые целостные отрезки истории. Таким водоразделом был, в частности, не только «ромейновский», но и отрезок между 1789–1815 гг., т. е. эпоха французской революции в «домашнем» (1789–1799) и «экспортном» (революционные и наполеоновские войны).

Возможны и другие «членения» исторического процесса. Так, вслед за Э. Хобсбаумом можно в качестве водораздела определить то, что он назвал «эпохой революций» – 1789–1848, всё зависит, повторю,

от угла зрения, разумеется, не произвольного, а такого, который определяется, если мы говорим об эпохе капитализма, анализом логики и динамики развития капиталистической системы на основе принципов историзма и системности. И здесь получается следующее. К концу XIX в. капитализм как система исчерпал свою экономическую динамику как главный фактор системного развития. Прежде всего это выразилось в экономической депрессии 1873–1896 гг., которая подвела черту под свободнорыночным периодом (mid-victorianmarket period) в истории капитализма и резко ослабила гегемонию Великобритании, дав старт новой фазе соперничества за гегемонию в капсистеме. Столь разные мыслители как В.И. Ленин и К. Каутский – каждый по-своему – отметили этот факт. Их ошибкой, особенно Ленина, было то, что исчерпание экономической динамики в качестве главного фактора системного развития капитализма они отождествили, во-первых, с исчерпанием экономической динамики вообще; во-вторых, с исчерпанием системной динамики. Ленин в компилятивной работе «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1916 г.) зафиксировал это в тезисе «империализм есть канун социалистической революции». Каутский был более осторожен, предположив, что империализм может оказаться и не последней стадией капитализма, за ним может прийти ультраимпериализм – так он назвал то, что пришло в виде государственно-монополистического капитализма, т. е. капитализма, в развитии которого государство как внеэкономическая структура вообще и государство в качестве вторичного собственника в частности играет намного большую роль, чем ранее – по крайней мере, чем в XIX в.

Ленин «оказался прав» в плане «социалистической революции», но я специально дважды использовал кавычки. Во-первых, для Ленина социалистическая революция – это мировая революция (в этом он не расходился с Марксом, Парвусом и Троцким) с главными событиями в империалистической метрополии, в ядре капсистемы, революцию в России как слабом звене системы он воспринимал лишь как начало цепной реакции, запал для революции во всей «цепи». Этого не произошло. Во-вторых, социалистический характер революции 1917 г. – вопрос дискуссионный; и не только потому, что сам Ленин однажды назвал Октябрьский переворот буржуазной революцией. По своим характеристикам – главные движущие силы, решаемые задачи и т. д. – революция была антикапиталистической, но это автоматически не означает «социалистическая», тем более, что произошла она в крестьянской стране. Удельный вес пролетариата в ней был минимален и не вопросы отношения труда и капитала порождали главные противоречия российского социума. В-третьих, Ленин никак не ожидал в России не только социалистической революции, о чём говорил в июле 1917 г., но даже буржуазной – февральского образца, о чём говорил в январе 1917 г.! Так что «историческая правота» Ленина по поводу революции в России, о чём в советские времена взахлёб писали официальные историки КПСС и СССР – штука весьма сомнительная. Вернёмся, однако, к динамике капитализма.

По исчерпании экономической динамики как главного фактора развития капсистемы на первый план вышла внеэкономическая динамика, тогда как экономическая отошла на второй план. Поскольку мир уже в конце XIX в. был поделён и последним всполохом колониальной экспансии стала «схватка за Африку» (scramble for Africa), дальнейшее развитие капсистемы, во-первых, могло иметь своей основой только внеэкономическую динамику в виде военно-политической борьбы; во-вторых, после передела Западом «слабого мира» (Азия, Африка), это могла быть военно-политическая борьба (война) только самих европейских (североатлантических) военно-промышленных гигантов между собой. Если со времён Семилетней войны (1756–1763) и до конца XIX в. внеэкономическая динамика, по крайней мере в ядре капсистемы (хотя и не только в нём), была функцией, следствием экономической, а войны – функцией и следствием промышленного-экономического развития, то с начала XX в. причины и следствия, а также субординация функций поменялись. Что и доказала Первая мировая война.

Дальнейшее развитие капсистемы в XX в. шло в следующем режиме: в ходе мировых войн частично или полностью разрушали, иногда стирая с лица земли гигантские, в масштабе крупных стран или даже макрорегионов, промышленноэкономические комплексы. Их послевоенное восстановление силами этих стран (в случае с континентальной Западной Европой и Японией – с помощью англосаксонских лидеров капсистемы) становилось мотором развития. После Первой мировой войны это было восстановление Германии (Центральной Европы) и СССР, после Второй мировой войны – опять же Германии и СССР, а также Италии и Японии; результат – четыре «экономических чуда» 1950-х – начала 1960-х годов. Это – не говоря о той решающей роли, которую мировые войны XX в., особенно Вторая, сыграли в экономическом рывке США и превращении их в гегемона мировой капсистемы. Впрочем, уже к середине 1960-х годов стало ясно: гегемония начинает давать сбои. К этому же

времени «экономические чудеса» – за исключением японского – закончились. Впрочем, отдельно взятое «японское чудо» не решало проблем системы в целом, что и доказали 1970-е годы. Восходящая системная динамика капитализма на внеэкономической основе в виде (форме) внешних (геополитика, геоэкономика) войн исчерпала свои возможности. В этом (но только в этом) плане середина 1960-х годов подвела черту под целой эпохой, прологом которой стала франко-прусская война 1870–1871 гг., а эпилогом – демонтаж колониальной системы (не крах, а именно демонтаж, сознательно проведённый главным образом спецслужбами и финансовыми ведомствами метрополий под нажимом СССР, США и так называемых национально-освободительных движений).

И наступила совершенно другая эпоха. В ней примат внеэкономической динамики сохранился, но война приобрела не внешний характер, не характер передела между государствами, а внутри государств – между различными социальными группами, классами; короче говоря, между богатыми и бедными в пользу первых и в ущерб нижней половине общественной пирамиды, прежде всего – среднему слою и рабочему классу. И хотя реально передел стартовал на рубеже 1970-1980-х годов с тэтчеризмом и рейганомикой, а центральное место в нём заняло разрушение СССР и социалистического блока во второй половине 1980-х годов и разграбление экс-социалистической зоны и прежде всего РФ Западом и его местными подельниками в 1990-е, подготовка к «восстанию элит», «верхов» как ответу на «восстание низов» в первой половине XX в. началось ещё в 1960-е: это чётко проявилось в событиях избыточно романтизированной так называемой «студенческой революции» 1968–1969 гг. в США и Западной Европе, ну а в 1970-е уже шло полным ходом.

Социальная война верхов против низов, резко ускорившаяся после разрушения СССР, позволившего Западу отодвинуть на два десятилетия прогнозировавшийся на начало 1990-х западными же аналитиками тяжелейший мировой кризис, приняла две взаимосвязанные формы – неолиберальная контрреволюция и глобализация. После 2008 г. стало ясно: неолиберальная модель в экономике своё отработала, а глобализация трещит по швам: эпоха, стартовавшая в 1970-е после подготовительного периода 1960-х, завершилась и резко отделяет, будучи водоразделом, закончившуюся в те же 1960-е и начавшуюся в 1870-е годы эпоху примата внеэкономической динамики как главного фактора системного развития капитализма от той эпохи, где эта динамика сохранит своё доминирование, но уже без капитализма. Вопросов лишь два. Первый: что произойдёт быстрее в ближайшие десятилетия: демонтаж капитализма его верхами, хозяевами или саморазрушение? Пока что оба эти процесса то плотно сливаясь, то несколько расходясь, но чаще всего усиливая друг друга, идут вровень. Второй вопрос: удастся ли при этом избежать глобальной катастрофы?

1960-е годы, таким образом, занимают уникальное место и в истории XX в., и в истории капиталистической системы. Во-первых, они – пик послевоенного развития мира, «славного тридцатилетия» (1945–1975). Во-вторых, как на всяком пике – это прекрасно показал Э. Гиббон в «Закате и падении Римской империи», есть и масса других примеров, в частности, тот же СССР 1960-1970-х годов – именно в это время (средний возраст!) появляются признаки грядущего упадка. В-третьих, 1960-е – пролог к водоразделу, с одной стороны, разделяющему две различные фазы господства внеэкономической динамики капитализма (эти фазы и составляют поздний капитализм); с другой – отделяющему всю предыдущую историю капитализма от его терминального кризиса, агонии и от послекапиталистического мира, разумеется, если тому суждено возникнуть из глобальных катаклизмов XXI в.

Анализируя любое время, а водораздельное в особенности, нужно понимать, что в нём как в здесь-настоящем уже содержится будущее, вопрос лишь – в каком «количестве» и «качестве». Мы часто не замечаем это присутствие будущего. Причин – немало. Это и наши приукрашенные представления о будущем, избавленные от негатива, не позволяющие узнать его и услышать его поступь здесь и сейчас, особенно если лик его неприятен или просто безобразен; и замыленный взгляд; и невнимательность, обусловленная «жизни мышьей беготней»; и ориентация на выведение настоящего из прошлого по цепочкам причинно-следственных связей, в результате будущее просто не попадает в «просмотровую зону»; и тот факт, что будущее нередко является в образах прошлого (классический случай – фундаментализм, преодолевающий традицию, а потому революционно-футуристический). Порой кажется, ты вглядываешься в скелет динозавра, в усеянную зубами пасть, а оказывается, ты смотришь в будущее: «Парк Юрского периода-2» – вот он, только вместо динозавров – гомозавры, человекоящеры, у которых, в отличие от людей, работает только один мозг – рептильный.

Те, кто вырос в СССР в 1960-е годы, привыкли видеть будущее, похожим на рисунки на обложках и страницах журнала «Техника – молодёжи» того времени. Однако оно шагнуло в нашу жизнь не как технико-молодёжное «прекрасное далёко», а как невесёлые картинки, как ожившие карикатуры из журнала «Крокодил» в виде выбившихся в люди комсомольских фарцовщиков, связанных с теневиками обкомовских и райкомовских деятелей, просто авантюристов. Это – у нас. А в мире в целом будущее обернулось торможением научно-технического прогресса и наступлением футуроархаики – и ведь всё это можно было разглядеть в 1970-е – начале 1980-х годов, когда до торжества мутантов водораздельного межвременья было ещё далеко.