Воды любви (сборник)
Шрифт:
– Будь девчонка мальчишкой, мамаша отдала бы ее в фотографы! – сказал я.
Мой новый начальник лишь покосился. Он, конечно, всюду бегал с камерой за 5 тысяч у. е. – мать твою, да на эти деньги от двух трупов откупиться можно! – и увлекался Постановкой, Ракурсом, Светотенью, и тому подобным говном.
Так вот, девчонка.
Несмотря ни на что, она была симпатичная, вполне сексапильная, – очарование молодости, понимаете, что я хочу сказать, – но попросить ее раздеться сразу же было бы чересчур. Тут-то на сцену и выступил я, успевший поразить руководство
Это значит – слегка подбрита.
Вам правда интересно? Ну, хорошо.
Три раза – вообще нет.
Один раз – да, полоской.
Два – слегка по краям.
Четыре раза – старый добрый армейский «ноль».
Пять раз – клинышек.
Да, не сложнее, чем «морзе». В общем, под одеждой с девчонкой все было ок. Директор агентства важно кивает, достает кучу бумаг, выписывает чек на двадцать евро – да, эти идиотки еще и платили, – за «процедуры и формальности с документами», и грузит мамашу по полной. От «встречи в аэропорту» до «под патронажем президента республики». Про патронаж, кстати, правда.
«Крышевал» фирму президент республики.
Мамаша тщательно делает вид, что ни черта не понимает – а может и правда не понимает, – дочка краснеет (да-да, даже ТАМ, мне же видно) а я ничего не могу с собой поделать.
И смотрю, смотрю, смотрю.
…Тут-то в кабинет и залетает какой-то приблатненный дворовой кретин лет восемнадцати. Влюбленный в эту самую девчонку и СОВЕРШЕННО не разделяющий идеи ее мамаши «отправить дочь учиться на модель в Париж». И который – как принято у приблатненных подростков, – очень показно Страдает и хочет поделиться своей Скорбью со всем миром. Но едва я открываю рот, чтобы сказать ему, что тем же самым – дефлорация и пойти по рукам, – для нее все закончится, если она останется в Кишиневе… причем по рукам ее пустит именно он… как паренек, выкрикивая всякие глупости, налетает ПОЧЕМУ-ТО на меня. Человека, который работает тут первый день!
И кричит:
– Пялишься на чужую Девчонку сука, – кричит он.
– Мля на за любовь, – кричит он.
– За мое разбитое сердце! – кричит он.
– Стелуца знай я любил тебя! – кричит он.
Так мы узнаем настоящее имя нашей Анабелы-Аделаиды.
Мамаша с дочкой краснеют. А паренек танцует вокруг меня с ножом в руке, воображая себя мастером капоэйры, у которого вместо руки выросла умелая нога. В коридоре – я вижу приоткрытую дверь, – толпятся его ровесники. Отбросы сраные, второсортный материал, который из себя нынче представляют 75 процентов населения города. В Совке бы их устроили в армию и на завод, а сейчас никому до них дела нет, вот они и рыгают на День Вина на площади Кишинева, тщательно маскируя этим свой майн кампф за национальное самосознание.
По крайней мере, именно так я писал в колонках в газете, которую обокрал перед увольнением…
И все они шумят и поддерживают Пацана Пришедшего Сразиться За Свою Любовь. Гопота без маек, в шортах и резиновых тапочках. Гребанный Кишинев, хочу сказать я. Пока мои коллеги-начальники смеются, я, осторожно уклонившись от ножа, хорошенько и коротко размахиваюсь, чтобы вырубить урода и чтобы они никого с испугу не зарезал. Ловлю на противоходе. Бью малолетнему засранцу в висок. Он падает.
Насмерть.
* * *
…Судья, конечно, очень расстроился.
Но за 10 тысяч и фразу на румынском «я искренне раскаиваюсь в том, что не сумел поймать ребенка упавшего в обморок на моих глазах» – я учил ее все две недели подготовки к процессу, – меня оправдали. Лучше бы, закрыли хоть на месяц, думал я позже. Но в жизни всегда так. Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, как говаривал моя дядя-бандит, который, представьте себе, живет в Сочи. А я, увы, в Кишиневе. Так что, когда я вышел из зала суда, на меня набросилась эта самая Стелуца-Изабелла-Аделаида. Которая, в полном соответствии с дворовым кодексом, покаялась в том, что не любила Пацана…
Она бросается ко мне, взмахивает рукой – и тут я, как со сбитой старушкой, словно цепенею, и, вместо того, чтобы отскочить, все гляжу гляжу да гляжу, как медленно колышутся ее большущие, не по возрасту, сиськи, – и бьет меня по лицу.
И я перестаю видеть, как следует. Думал, сучка разбила очки. А оказалось все хуже.
Она воткнула мне «финку» в глаз.
* * *
Новые очки я справил за полцены.
Правда, это совершенно ничего не решало. И дело вовсе не в том, что меня не устраивало быть с одним глазом. Вся фишка в Роке. Если бы я посещал лекции по литературоведению, – вместо которых мы пили по-черному в общежитии, – объяснил мне позже один сокурсник, я бы знал кое-что.
– А именно, предопределение, – сказал он.
– Эта фигня, как в театре, – сказал он.
– Когда судьба дает первый звонок, – сказал он.
– То она даст и второй и третий, – сказал он.
– Так что если ты слышишь первый, то все, – сказал он.
– Пипец котенку, – сказал он.
– Ты имеешь в виду, мопсу, – сказал я, вспомнив своей первый звонок.
– Да по фигу, – сказал он.
– Если ты попал, то ты попал, – сказал он.
А я уже ничего не сказал, а просто молча доделал ему массаж. Потому что, знаете ли, потеряв второй глаз, я устроился, как мне окулист и советовала, на курсы массажа и завел себе собаку-поводыря.
Ах, да, совсем забыл.
Ну, после того, как я выписал себе новые очки и вставил искусственный глаз и продолжил разглядывать девок в агентстве оставшимся – чудо-очки сохраняли такую возможность, – у меня стали пошаливать нервы. Мне везде стали мерещиться придурки с ножами, которые придут спасти своих хорошеньких возлюбленных из рук таких ублюдков, как мы. Ребята надо мной смеялись, но я с первых же процентов купил металлоискатель.