Военные пацаны
Шрифт:
— А мы тут гадаем — откуда у них дым такой…
— Шашлыки что-ли жарят…
— Видать башню у них от наркоты конкретно порвало.
— Тоже стрессы гасят, сволочи!
— Значит, где-то рядом рыщут, волки…
Кто не знает Владика, скажет — спокойный парень. Но это не так: несмотря на внешнее спокойствие и невозмутимость, видно, что человек на пределе. Мог подолгу молчать, но на вопросы отвечал сразу же и, причём, неизменно с юморком и в точку. Стрессы всегда давил горячим чаем и сигаретой, или сигаретой с чаем. Коньяки и прочие напитки, в то время — не употреблял.
Так и получилось, судя по всему —
Наконец настал день, когда настойчивый Сергеич всё же окончательно достал Герасимыча и тот сдался, а Владик напросился в помощь зам по тылу и уехал с ним на продуктовые склады. И настал вечер, когда Владик приехал с новеньким ножом; Сергеич всё никак не может налюбоваться подарком; а Герасимыч размышляет: что же делать с новенькой солдатской миской в ответ подаренной ему растроганным Сергеичем. Но при этом, следует отметить — все трое нашли какое-то успокоение: Сергеич — при ноже и при памяти, Герасимыча не достаёт Сергеич, и Владик занят: усердно натачивает новенький нож, какие уж там стрессы. Так что тот первый вечер прошёл более-менее спокойно.
Следующие сутки вся троица была в наряде, но в разных сменах: Герасимыч в разведке, Влад на дорожном шлагбауме, старшина тоже куда-то укатил. После работы, до вечера, так же всё было спокойно. Но с этого вечера Владик прекратил попусту распивать чаи, только курил. Позже, чтобы часто не отвлекаться от любимого дела, он приобрёл знатную вместительную трубку и большую коробку ароматного табаку.
— Герасимыч, ты свободен, лапушка? Оцени — как я наточил! — в глазах мелькнуло подобие полного сексуального удовлетворения.
Герасимыч оценил:
— Что-то с одного краю неровно кажется… Сергеич, глянь.
— Точшно, чшерезчшур как-то, однако, — лезвие у финки стало неровным: один край был переточен волной.
Владик прицелился глазом по клинку:
— Ага… тьфу-тьфу… шибко, однако…
И началось!..
…Герасимычу в цвете снилась хрюшка, которую уготовляли на забой: какой-то садист перевязал путами свинюшку нарастапырку и, наслаждаясь мучениями несчастного животного, правил перед её выразительными глазами свой резак. Сергеичу же привиделся чёрно-белый кошмар в режиме ускоренного воспроизведения: как он в родном Полесье проворно убегает от преследующих его по пятам, на мотоцикле с коляской, фашистов, лязгающих на кочках вставными металлическими челюстями и, по ходу дела — шампурами об бруски — «вжик-вжик!» И ещё кричат по-русски, сволочи: «Достал, ёпти!»…
— Доброе утро, господа! — вжик-вжик, — ну, вы, и хра-апеть!
— Ты что, Влад, не спал что-ли?
— Да что-то не хочется, — Владик выглядел огурчиком, — и так полжизни умудрился проспать, сколько ж можно! А ты, Сергеич, чего так орал то, ёпти?
Сергеич на вопрос не ответил и ловко сменил тему разговора:
— Слышь, Владик, а тебе
— Хочу и буду! — лаконично ответил Влад.
Наблюдательный Герасимыч отметил — в результате ночного бдения кинжал утратил зеркальный блеск, потускнел, и волна пошла ещё и с другой стороны лезвия: даже своей формой стала напоминать узкую ложку. Весь личный состав отряда тоже заметил — с Владом стало твориться что-то неладное: в любую свободную минуту, и днём, и ночью, правил свой любимый нож! Похоже — в этом мире ему больше ничего и не нужно: это какое-то блаженство, удовольствие, наслаждение, даже, кажется — оргазм! Вжик-вжик! При любом раскладе в расположении: музыка орёт, телевизор работает, молодёжь шумит, — всем слышно: вжик-вжик!
Со временем, правда, когда Владик куда-либо надолго выезжал, бойцы подметили: без этого, уже вполне привычного акустического фона: «вжик-вжик-тьфу-тьфу!», отдыхающей смене стало довольно трудно засыпать. Судя по всему, правка клинка была для Влада некой отдушиной в этой жизни: не секрет — многие бойцы снимали стрессы алкоголем, многие, для того чтобы отвлечься от действительности, запоем читали стихи, книги; например — лирику Некрасова, или страшилки Корнея Чуковского. Был один парень, классно играл на гитаре, так он каждую свободную минуту тренькал на ней, и ничего больше ему и не надо: бренчал и успокаивался, забывал обо всём на свете. Вот так — брякал по струнам и всем говорил, что это Бах. Никто не осмеливался отобрать у него инструмент во время его отдыха, хотя гитара была собственностью отряда, общественной.
Герасимыч же никогда не расставался с Библией, не было случая, чтобы кто-то по этому поводу умничал, но многие интересовались: что там внутри да как, и что это или, к примеру — то, означает. Герасимыч охотно любознательных просвещал и наставлял на путь истинный.
— Слышь, Герасимыч, — спросил как-то, сидящий на краешке нар и портящий брусок об нож, Владик, — что первее появилось — курица или яйцо?
— Когда младшей дочке было пять лет, я ей тоже задал этот вопрос «что первее», так она даже не раздумывала, сказала, что Господь всё сотворил. А ты чем хуже малого дитяти, самостоятельно допереть не в состоянии?
На помощь Владику пришёл, без толку валяющийся на нарах, старшина:
— Так значит, Бог всё сотворил?
— Ну да…
— За семь дней?
— Это вопрос философский… — буркнул Гаврила, не отвлекаясь от чтения.
Владику всё же неймётся:
— Значит, Бог сотворил весь этот бардак?
— Не бардак Он сотворил, — ответил Гаврила, — а всё сущее, и человека в том числе, который, кстати, ответил Ему злом за добро.
— Да какое такое «зло-добро», Гаврила? — перебил Влад, даже заточку прекратил, — зло, оно изначально и было. А потом уже человек появился от крысы.
— Не от крысы, а от сговорчивой обезьяны, — поправил Влада начитанный Сергеич.
Всё же оба оппонента дружно сошлись во мнении, что Герасимыч является весьма тёмным человеком, малообразованным:
— Судя по всему, Герасимычш, ты воскресно-приходскую школу с отличшием закончшил, — похвалил Сергеич, — да-а, жалко дальше не пошёл учиться, глядишь, вышел бы какой-никакой толк из человека, — вытащил из-под подушки финку и стал ковырять ногти на пальцах правой ноги, — вот я удивляюсь, как ты ешшо связистом стал.