Воевода Шеин
Шрифт:
— Так, царь-батюшка, — ответил Шуйский.
— Писал же мне Шеин осенью, что мешкотный путь случился из-за проливных дождей осенью, из-за того, что ратникам не было корма, что они убегают из войска, особенно иноземцы. — Царь встал, подошёл к Шуйскому. Тыкая ему в плечо пальцем, продолжал: — Помнишь, Сыскной приказ докладывал мне, что Разрядный приказ, несмотря на осень, ещё не послал большой наряд пушек и идти на приступ Михаилу Шеину было не с чем?
— Помню и это, государь, — отвечал Шуйский.
— Дуняша, родимая, — обратился царь Михаил к царице, — за что судят лучшего воеводу?
Но, высказываясь главе комиссии по сыску над Шеиным и его воеводами, царь сам боялся того, о чём говорил. Ему казалось, что его кто-то подслушивает, он не доверял князю Шуйскому, считал, что тот выдаст его Боярской думе. Он вопрошающе смотрел на царицу Евдокию, пытаясь угадать, согласна ли она с ним, утешит ли его в час разочарований в допущенных ошибках. Да, он мог ошибиться, определяя цену деяниям Шеина, однако он не хотел этого делать и он же утвердил приговор комиссии. Нет, дальше разговоров о невиновности Шеина он не пошёл и, провожая князя Шуйского, наказал:
— Ты, княже Андрей, забудь, о чём здесь беседовали. Вот моя супруга очевидец того, что никого из думцев я не чернил.
Царь не понимал того, что он унижается перед князем Шуйским, что просит его милости за сказанное от прямоты душевной.
Князь Андрей Шуйский, прожжённый царедворец, умел скользить между теми, кто был сильнее. В хитрости князь Андрей преуспел и перещеголял своего дядюшку Василия Шуйского и потому многажды заверял царя Михаила в верности ему, повторяя: «Крест целую, батюшка, что сказанное тобой умрёт во мне».
Несмотря на заверения Шуйского в верности, царь остался им недоволен и даже посетовал на себя Евдокии:
— Не знаю, матушка, как угораздило меня распинаться перед козлобородым князем...
— Да уж что было, то было, батюшка, — пыталась утешить царя супруга Евдокия.
— Право же, как хорошо, когда мы с тобой беседу ведём и доверяемся друг другу. Да ведь главного-то я Шуйскому не сказал. Я же всем сердцем люблю Михаила Шеина. Я ему и боярство дал и вот чином наградил. Правда, теперь и вотчины и палаты — всё пойдёт в мою казну, так ведь я не виноват. Так дума решила, всё по закону. Иль я неправ, матушка?
Царь Михаил ещё долго в этот день печаловался о горькой судьбе смоленских воевод, но пальцем о палец не ударил, чтобы смягчить их участь. Об одном он спешил позаботиться: как бы ко времени ендову с царской медовухой послать идущим к Лобному месту. Ещё о свидании с близкими, которое разрешил узникам, не забыл.
Однако Боярская дума и Сыскной приказ, вопреки воле царя, запретили узникам свидание с родственниками. И это произошло, может быть, к счастью для них. Они сумели покинуть Москву до вынесения им приговора. К Шеиным за два дня до рокового часа вернулась из поездки Катерина-ясновидица. Встретившись с Марией, она сказала ей:
— Ты, голубушка, сегодня же собирайся в путь со всеми чадами, пока дьяки дремлют. Завтра с утра и уезжайте. Послезавтра будет уже поздно.
— Увидеть бы родимого хотелось, — со слезами произнесла Мария.
— Не увидишь. Запрет дума на свидания наложила. Да ты не печалься голубушка, я покажу его тебе. Ты увидишь, каким он уходит от нас.
Мария поплакала и покорилась судьбе. За долгие годы семейной жизни она не раз провожала супруга в последний путь. Он же возвращался. Она думала, что опять ошибётся.
Сам Михаил Шеин, пребывая в каменной клети Крутицкого подворья, вёл себя как истинно умудрённый горьким жизненным опытом россиянин. Тысячу раз он поднимался во весь рост, выходя навстречу ядрам, пулям, мечам и копьям, несущим смерть. Он уже свыкся с тем, что она всегда была рядом, но не касалась его, начиная от далёкого Пронска и кончая острогом под Смоленском. Никогда не было случая, чтобы он прятался от летящих ядер, стрел и пуль. Он даже не кланялся им. Он знал, что страх воеводы перед смертельной опасностью вселяет такой же страх и в сердца воинов, идущих за ним. С годами бесстрашие перед потерей живота в нём возрастало. Он думал просто: «Я мог быть убитым уже тысячу раз. Ежели это случится в тысячу первый раз, тому и быть».
И всё-таки в душе Шеина жил не то чтобы страх, а некая обида. Как это так, ему, воеводе, встречавшемуся с врагами сотни раз, надо будет посмотреть и в глаза палача? Достоин ли царский палач такой чести? Чтобы он, честный воин, глядел в глаза палача и выпрашивал у него какой-то милости? Да не бывать этому никогда! Он сделает всё, чтобы никто не увидел его идущим на Лобное место, но чтобы все видели его шагающим в сечу. А в душе его в дни ожидания последней сечи бил живой родник жажды крикнуть россиянам, которые соберутся на Красной площади, нечто такое, что вдохновило бы их во веки веков жить по правде. И Шеин ощущал, что в роднике души уже рождаются некие слова, которые вот-вот взметнутся ввысь и улетят к россиянам великим призывом. Шеин чувствовал, что это должно произойти сегодня. Так оно и было.
Утром двадцать восьмого апреля 1634 года на двор Сыскного приказа стражи привели князей Василия Белосельского и Семёна Прозоровского. У парадных дверей на помосте собрались судьи-следователи: князья Андрей Шуйский и Андрей Хилков, окольничий Василий Стрешнев, дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев. Близ них встали стражники Сыскного приказа. И вот неподалёку от парадного входа открылась дверь, ведущая в подвал, и из неё вывели воевод Михаила Шеина, Артемия и Василия Измайловых. Их подвели к осуждённым по сыску князьям, и дьяк Тихон Бормосов прочитал приговор, утверждённый Боярской думой.
В приговоре было отмечено, что царь щедро наградил их перед походом под Смоленск. Потом в приговоре перечислялись все провинности осуждённых. По прочтении обвинительного приговора судьи стали о чём-то совещаться. А перед глазами Шеина в этот миг появился образ Катерины-ясновидицы, и она произнесла:
— Прости, Борисыч, что не успела к тебе прийти и от родимых поклон принести. Помни, что они в благополучии и будут за тебя молиться Всевышнему. — Образ Катерины померк, но в ушах Шеина ещё звучало последнее, сказанное ею: — Напомни судьям о милости царя!