Воительница Морены

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В коллаже на обложке использованы фотографии: © Kesu01, Iryna Ustenko, Kharchenko_irina7, vora / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

Торжественно и светло в карельском лесу, когда ослепительный снег плотно укутывает деревья и землю. Лес преображается: от летних таинственных теней не остается и следа. Природа, устав за лето манить человека сумрачной магией, зимой становится проще и веселей.

Зверей и птиц в снег увидишь редко, если ты не охотник, а если заметишь кого – не

Вот белка-летяга махнула с сосны на сосну – только ее и видели. Не спится ночному зверьку, пополняет летние запасы съестного. Однако тяжело с прокормом в холода.

Возле куста боярышника тянутся по снегу чьи-то следы: похоже, заячьи; а рядом еще один след: определенно волчий. Не уйти косому от грозной погони. Впрочем, может и повезти. Удача – штука капризная, никогда не знаешь, кому выпадет. Вот белке-летяге повезло: скакнула по ветке к стволу – и увидела дупло, замерла, уставившись туда подслеповатыми черными глазищами. Прыгнула ближе – и там, в дупле, кусок сухого гриба разглядела.

Но что-то хрустнуло у земли – и белка сиганула в укрытие. Уютно, и мхом сухим устелено. Пустует жилище. Здесь бы и переждать опасность. Белка – зверек осторожный, высунула мордочку и вниз смотрит, пытается разглядеть, кто же беспокоит тишину зимнего леса: чувствуется, там человек.

Вязнущий в снегу человек точно знал – на удачу ему рассчитывать не придется. Движения его были усталые и неторопливые, ноги из снега он вытягивал медленно, словно нехотя.

Вот он остановился и плотнее запахнул шинель с оборванными пуговицами и вырванными под корень петлицами. Поднял голову и поглядел на заснеженные верхушки сосен, похожие на причудливые облака, застывшие в глубокой синеве. Полной грудью набрав пахнущий морозной хвоей воздух, он вздохнул.

– Вперед, не останавливаться! – врезался в тишину леса резкий окрик.

Тот, который приказал, был не один.

За человеком в порванной шинели на расстоянии шли двое: главный – политрук, сжимал в руке маузер. Рядом, неуклюже переваливаясь в снегу, шел красноармеец, держа наперевес винтовку-трехлинейку.

– Клюев, шагай живей! – скомандовал политрук.

Если бы притаившаяся в дупле белка-летяга умела мыслить, картина внизу стала бы для нее понятной с первого взгляда: того, в порванной шинели, ведут расстреливать. Но белке, умей она даже думать, не было никакого дела до происходящего под соснами; ее беспокоило родное дупло и пара бельчат, ждущих, когда вернется мать. Поэтому она схватила кусок гриба в зубы и сиганула на соседнюю сосну, а там дальше и дальше – и вот уже нет ее.

Тот, кого назвали Клюевым, заметил, как на сосне мелькнул беличий хвост; комок снега с потревоженной ветки сорвался и у самой земли рассыпался, оставив в воздухе искристый след: красота какая! Вот так жил и не видел ничего вокруг. И лишь в периоды затишья между боями удавалось иногда на минуту отвести взгляд от привычных солдатских шинелей и гаубиц и посмотреть на то, ради чего воюешь; или сейчас, когда жить осталось всего ничего, больно смотреть на красоту земную и знать, что вот-вот все исчезнет. Так пусть все закончится поскорее, нечего из него жилы тянуть! Клюев повернулся к конвоирам, распрямил плечи и посмотрел им в глаза.

– Ну, чего медлите? – презрительно усмехнулся он.

Красноармеец испуганно покосился на своего начальника. Уничтожать врагов – это дело привычное, а расстреливать нашего,

Политрук махнул маузером.

– Разговорчики, Клюев! Пошел вперед!

Троица зашагала вглубь леса.

Жить бы Клюеву и фашистов бить, но характер подвел. На войне приказы не обсуждают: ты, Клюев – старший лейтенант, приказали – жизнь положи, но выполни! А рассуждать и думать – на это есть штабное начальство, ему виднее; даже если творится черт знает что – молчи да на ус мотай.

Сын маслобойщика Иван Клюев, уроженец Саратовской губернии, записался в Красную армию добровольцем в одна тысяча девятьсот тридцатом году. С юношеских лет мечтал о военной форме, хотел родину от врагов защищать. Все ждал, когда призывной возраст подойдет. Как исполнился ему двадцать один год – так и мечта его сбылась. А могла и не сбыться, из-за раскулаченного отца: таких на службу не брали. Но ему повезло. Наивным и дерзким был он в то время. Хотел рубить врагов направо и налево, чтобы землю родную беречь от буржуазной гидры и другой вражеской нечисти, которая, по убеждению Ивана, все плотнее сжимала границы его отечества.

Вот станет он красноармейцем, думалось ему, и отправят его на Восток. Давеча поговаривали, там с китайцами на железной дороге неспокойно вышло. Правда, потом все как-то быстро поутихло; но черт их ведает, китайцев этих: сегодня успокоились – завтра снова на рожон полезут.

Однако отправили Ивана, с десятком таких же добровольцев, в другую сторону – к Ленинграду, и стал он артиллеристом. А вместо китайцев на слуху теперь были финны.

Вопросов не возникает, когда ты знаешь, кто твой враг. Здесь – родина, а вот тут рядом – граница, за ней – потенциальный противник, хитрый и опасный, его поддерживает капиталистическая Европа. Еще поговаривали, что Германия опять крепнет, а это вам не финны лесные, а враг посерьезнее.

Но, слава богу, шли годы, а хрупкий мир все-таки держался. Правда, время от времени постреливали, через границу шныряли одиночки-шпионы, а то и маленькие вооруженные отряды. Того и гляди – нашкодят. После разгрома белофиннов неспокойные соседи так и не оставили мечту о Великой Финляндии. Иван думал так: оно все ничего, как говорится, на чужой каравай роток не разевай. Пусть бы они там у себя хоть в трижды Великой Финляндии жили как хотели. Только к нам не лезь. А сунешь нос – тут уж не обижайся: бить будем насмерть.

Размышлениями этими Иван Клюев ни с кем из боевых товарищей не делился. Не такая это тема, чтобы говорить вслух, даже однополчанам. А вот в потайную книжечку мысли и сомнения записывал. Бывало, в свободные минуты или поздно ночью черкнет пару строк – и под шинель книжку положит, а утром – в карман или вещмешок. Вот как-то раз записал подмеченное: слишком уж много перебежчиков от нас уходит за финскую границу, слишком часто приходилось погранотрядам кричать им «Seis! [1] », если по-русски не помогало; а если и по-фински не хотели понимать, то пуля всегда находила общий язык. Срываются с насиженного места недовольные советской властью.