Воительница Морены
Шрифт:
С годами опыта стало больше – вроде как ума прибавилось. Не все теперь таким простым и однозначным представлялось Ивану, как в первые годы службы. Но в одно он верил твердо: нужно быть честным перед собой и перед врагом. Не всегда Клюеву казалось справедливым то, что происходило в его стране и чему он сам был свидетелем. Однако и в ладной семье у хорошего отца сын бывает порот. Тут уж без этого никак.
С мыслями такими дослужился Иван до лейтенанта. Шел тысяча девятьсот тридцать девятый год. Ходили слухи, что война с Германией неизбежна. Но немцы были пока далеко, а финны – вот они, руку протяни. Совсем неспокойно стало на погранзаставах. Давно уже на Карельском перешейке и по всей границе
Не хотелось Ивану в Финляндию, то бишь в Суоми, как называли свой край финны. Выпустить бы всех недовольных советской властью из страны – и пусть чешут к едрене фене на все четыре стороны! Вот была бы у Ивана такая сила чудесная, чтобы все народы помирить да расселить, кто куда хочет. Мир да благодать настали бы тогда.
Клюев тряс головой, избавляясь от ребячьих мыслей: не намечтался он в детстве, что ли? Он не гимназистка сопливая, а лейтенант, боец Красной армии.
Незадолго до этого Ивана перевели в срочно сформированный артиллерийский полк в составе той же стрелковой дивизии. Он понимал: значит, отправимся-таки мы на помощь финским товарищам, рабочим и крестьянам. Так тому и быть! Только когда? Пусть бы до весны затишье продержалось. Хоть и развезет болота, но все же по теплу воевать сподручнее.
Двадцать шестое ноября Иван запомнил очень хорошо. И не только потому, что в этот день рухнули его представления о честности и порядочности. Да что уж там честность – мелочи какие! Случилась вещь посерьезнее. Иван усомнился в самом святом, что может быть для бойца Красной армии: в своих командирах, то есть в политическом руководстве советской страны.
Части их дивизии базировались на Карельском перешейке возле небольшой деревеньки Майнила, вплотную к границе. Хоть с провиантом дела обстояли неплохо, но тайком вечерами в деревеньку отправляли ходоков: за луком да картошкой. Изредка доставали молоко. На этом деле как-то чуть не вышел конфликт с ротой связи, уж больно ретивые оказались там субчики в плане поставок продуктов из деревни: за всю неделю артиллеристам достался лишь десяток картофелин. Деревенские все продали связистам.
Но эти невинные полковые передряги – лишь способ немного разрядить обстановку. Все были на взводе. Пусть бы уже началось. Затянувшееся ожидание измотало окончательно. К Карельскому перешейку продолжали подтягиваться войска. Знали: если полыхнет – то сначала возле Майнильской заставы.
Из штаба новых приказов не поступало, но в ночь на двадцать шестое ноября в полку никто не спал, к кострам группами подходили замерзшие бойцы, грелись минуту – другую и возвращались к орудиям.
Иван сидел у огня и сворачивал из куска вражеской газеты «Vapaus [2] » самокрутку. Присмолил от головешки. Глубоко затянулся, откинувшись на вещмешок. Сквозь тонкую пелену облаков проступали неясные звезды, над лесом тяжело нависла мутная луна. Ее вид нагонял дрему. Иван закрыл глаза. Трещали поленья в костре, вполголоса переговаривались товарищи, тихо лязгнул замок гаубицы ближнего расчета, где-то ухнула сова. Ивану на миг почудилось, что происходящее сейчас,
2
Свобода (фин.).
– Товарищ лейтенант, дозвольте вопрос? – услышал он рядом. Открыл глаза, поднялся с вещмешка. Возле костра стоял Петро Галушка, сержант из третьего расчета.
– Садись, Петро, – кивнул Клюев, снова доставая кисет; похоже, покемарить ему не дадут. Петро присел рядом, сунул озябшие руки чуть ли не в пламя и широко поводил ими.
– Что, Петро, на Украине теплее? – пошутил Клюев.
– Ни, товарищ лейтенант, – широко улыбнулся тот, – всяке буваэ. А начнешь по морозу дрова колоти – так рубаху знимешь от поту.
Галушка убрал руки от костра – и вовремя: иначе бы задымились рукава шинели.
– О чем ты хотел спросить, Петро? – Клюев закурил и отсыпал добрую щепоть табака из кисета Галушке.
– Спасыби, товарищ лейтенант, – сержант протянул руку, принимая курево. – А спросить я хотив вот о чем: як, по вашему розуминню, долго еще нам чекати, ждать?
– Сам понимаешь, Петро, как приказ получим – так и выступим. Финны вот-вот полезут. Чуешь, кто у них за спиной? – тихо сказал Клюев.
Петро вздохнул, кивая.
– Чую. Щоб Гитлеру этому лопнуть, як пузырю в поганий день.
– Вот и соображай, что к чему, – Иван запахнул шинель плотнее и подвинулся к костру.
Галушка, задумавшись, раскуривал цигарку.
– Тильки чекати набридло, ух как надоело! – снова вздохнул он.
– А ты, пока будешь чекати, боевого духа не теряй. Его, Петро, нам ой сколько понадобится, – Клюев хлопнул Галушку по плечу.
Сержант бодро козырнул.
– Все зроблю, товарищ лейтенант. Дозвольте йти?
– Дозволяю, – улыбнулся Клюев.
Рано утром подул ледяной ветер и высыпал снег. Иван стоял на краю побелевшего поля. Вдалеке, на дороге, невооруженным глазом можно было разглядеть наши танки.
Спустившись возле деревеньки к речушке, у заставы Иван увидел погранотряд. Два бойца в белых плащ-накидках смотрели в бинокли на финскую сторону. Но там все было тихо, как и в предыдущие дни: финны словно вымерли. Отчего же так тревожно именно сегодня? Клюев вернулся во взвод.
Бойцы чистили орудия, проверяли обмундирование. Эти действия стали ритуалом, вроде утренней физзарядки. Иначе нельзя. Холод, если сидеть без движения, быстро деморализует, заползает под шинель и в сапоги. Перемерзнешь несколько дней – и никакая война не ум не пойдет. Как бы ты ни подбадривал себя боевыми мыслями, но в голове крутится лишь одна картина: щей горячих миска, от которой идет такой дух, что скулы сводит.
Иван вспоминал небогатую отцовскую маслобойню в родном Саратове. Еще до революции, шестилетним мальчишкой, он как-то объелся сливочным маслом. Его долго тошнило, и он, скрючившись, катался по полу и стонал. Мать отпаивала его горячим чаем и совала в рот соленые огурцы. С тех пор Клюева при виде сливочного масла с души воротило. А вот щей огненных он бы с удовольствием сейчас навернул большую миску, или лучше две!
Иван тряхнул головой, устыдившись таких мелкобуржуазных мыслей. Сел на бревно за палаткой, достал из внутреннего кармана записную книжку и карандаш, сделал пометку: «Дата – 26 ноября, время – 14:00. На заставе тихо. На душе неспокойно». Положил книжечку в вещмешок.