Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1. Авторский путеводитель
Шрифт:
Дальше – больше: покатилось яблочко… Позволяли себе иногда Синявские и журнал «Синтаксис» кое-какие критические замечания по поводу, скажем, солженицынской «борьбы с русофобией» (для усиления этой борьбы даже были созданы в эмиграции какие-то ныне вполне забытые национал-большевистские журналы). Синявский сказал однажды, что, сколько он живет во Франции, никакой русофобии не замечал, и был тут же заклеймен за это как главный плюралист, литературный хулиган и русофоб. Может, он уже догадался, что слово «русофоб» создано было на смену устаревшим терминам «безродный космополит», «беспачпортный бродяга» и «убийцы в белых халатах», однако все же кличка эта, «плюралист-русофоб», его обижала. Вот как рассказывала об этом его лондонская подруга Наталья Рубинштейн:
«…Несмотря на то, что Синявского прорабатывали чуть ли не ежемесячно… у него никак не
Более здраво относилась, вероятно, к дружной и ни с чем не соразмерной этой хуле супруга Синявского М.В. Розанова. Ведомый ею журнал «Синтаксис» не просто отругивался, но и ловил оппонентов на их знакомых до зевоты старинных дворовых фобиях. И то сказать, оппоненты подставлялись без особых хитростей, с сознанием силы и с верой в темное будущее. Может, предчувствия их и не обманывали – и то уж, сколько можно терпеть всем вместе, без малого двести лет…
Вообще, надо сказать, что при наличии столь малого числа сотрудников (один, точнее, одна) русский журнал в Фонтенэ-о-Роз («Синтаксис») выходил очень интересный. И написано все было здорово – высокий класс. Вообще, как поглядишь, грамотный народ плюралисты, и родным языком овладели, хотя, конечно, не все сто процентов из них смогли бы стопроцентно доказать чистоту своей русской крови (сам-то Синявский, конечно, смог бы).
К завершению шестого десятка лет своей жизни написал Андрей Синявский новый большой роман, который принес ему новые большие хлопоты. Это самое обширное произведение Синявского и как бы даже итоговое. Так сказать, итог жизни изгнанника с пригородной улицы Вильде в Фонтенэ-о-Роз, хотя, строго говоря, до конца жизни ему оставалось еще добрых полтора десятилетия:
«Костром потягивает. Дымком. Каштаны…жгут листву. Я свободен от ностальгии. Осень у них во Франции. Понимаете, так же как в России у нас, у них – осень. И жгутся листья, готовятся к зиме. Разве что вздохнешь глубоко, и приятно задышать. Сентябрь. Серебряный век. Эмиграция.
Если б и впустили обратно, с гарантией, что не убьют (я иногда воображаю), и пиши, что хочешь, я бы, наверное, все равно не вернулся…»
Это из романа «Спокойной ночи». Роман автобиографический, жанр его точно не обозначен, и только из письма одной из героинь романа можно понять, что в нем «личности и события во многом изображены в фантастическом духе».
В первой части романа А. Синявский рассказывает о своем аресте в 1965 году за публикацию книг за границей, о допросах на Лубянке, во второй части – об ожидании ареста, о лагерном Доме свиданий, о жене, о любви, о браке. Третья часть посвящена отцу, партийному работнику, который был арестован в 1951 году, а позднее реабилитирован. Ну а четвертая часть посвящена в основном Сталину, мистике и эзотерике власти («Что власть без тайны, без чуда? – Механическая сила, и не более того… Я родился под созвездием «Сталин – Киров – Жданов – Гитлер – Сталин» – и далее со всеми подробностями)…»
Понимаю, что пересказ такого романа может быть только очень приблизительным, ибо это вольная проза и в ней там и сям говорится обо всем, и я не могу даже с уверенностью сказать, где там, в этой автобиографической, до крайности печальной прозе, кроются какие-нибудь экскурсы в область фантазии. Фантастической является сама описываемая действительность, но она вполне узнаваема. Самой фантастической является, пожалуй, последняя, пятая часть романа («Во чреве кита»), и я попробую хоть вкратце пересказать ее содержание. В юные годы у Андрея был друг С., который пленил его своей образованностью, начитанностью и ранними догадками о сущности советской диктатуры. Мало-помалу выясняется, что человек он жуткий и вдобавок стукач. Кроме стукача С., в пятой части романа появляется прелестная француженка, дочь военно-морского атташе французского посольства в Москве. Ее зовут Элен. Она поступает учиться на филфак МГУ, знакомится с Андреем и относится к нему с симпатией. К С. она относится с меньшей симпатией, и он, понятное дело, на нее стучит в КГБ. Но и Андрей на нее стучит туда же (и это, конечно, слегка шокирует читателя: все же как-никак Синявский – Даниэль, но что поделать, время было суровое и подлое – 1947-й, самая борьба с русофобами. К тому же герой наш вступает в некие игры с Великой Организацией, надеясь ее переиграть). Органы хотят, чтобы Синявский женился на француженке, и тогда они ее убьют (зачем это им нужно вообще и почему нельзя убивать в натуральном виде, не очень
Выход в свет последнего романа Синявского развязал в эмигрантской прессе новую жестокую полемику о том, кто больше стукач и кто больше русофоб. Из небытия выплыл вдруг живой (да еще и живущий в Германии) прототип отрицательного героя – С., который объявил, что да, это он, Сергей Хмельницкий, был стукачом (Был, а перестал ли быть? Хмельницкий незамедлительно вернул тот же вопрос Синявскому в длинном письме…), но теперь вот Синявский его прославил (кстати, не назвав в романе его фамилию – обидно) и он, Хмельницкий, больше не хочет возвращаться «во мглу неизвестности», он умоляет «не казнить его молчанием», так что давно пора его простить и уделить ему хоть частицу известности, абы какой. Хмельницкий написал длиннющее письмо, один из эмигрантских журналов письмо это предал гласности, а остальные незамедлительно вцепились в штаны беспечному публикатору. И то сказать, тема оказалась животрепещущей. Интеллигентская Россия много десятилетий жила в атмосфере шпиономании и стукачества. Если в единственной из так называемых «социалистических» стран, решившейся после падения режима вытащить на всеобщее обозрение свои тайные досье (ГДР), стукачом оказался чуть не каждый седьмой гражданин, то что же творилось тогда в бедной параноической Совдепии? Тогда в России и за рубежом одна за другой стали выходить книги бывших стукачей всех рангов. Они поливали себя помоями, жалуясь, как и С. Хмельницкий, на муки безвестности. Все рекорды побил ленинградский критик-стукач В.И. Соловьев, выпустивший то ли три, то ли четыре издания своих стриптизерских «записок стукача» под завлекательным названием «Три еврея»…
Синявский мирно писал о Маяковском. Намеки на это содержатся в его последнем романе, где он так говорит о возлюбленном своем кровожадном «горлане-главаре»: «В нем одном, самоубийце, тлел неукротимый и праведный уголь революции ее начальной стадии, вносивший, отголоском, что-то истовое и возвышенное в нашу кондовую, комсомольскую доблесть». Может, Синявский даже издал бы со временем сборник революционных песен и маршей («Вихри враждебные…», «На бой кровавый…»), недаром же в конце его книги возникает вдруг лирическое обращение к милой француженке Элен: «Ты знаешь, даже сейчас, когда я заканчиваю этот роман и начинаю по временам, чисто физически, выдыхаться, я подбадриваю себя, мысленно, этими песнями. «Марш, марш вперед, рабочий народ!..»
Читаю и думаю: не случись Процесса, стал бы Синявский еще одним доктором маякововедения, но так все же не случилось. Да и Марья Васильевна не допустила бы такой жизненной неудачи. Она не нимфа ручья, не эгерия, она вдохновительница самых дерзостных «проектов». Она не возражает, когда ее называют (вполне любовно) ведьмой, охотно рассказывает анекдот про покупку метлы в хозмаге, где продавец ее спрашивает: «Вам завернуть? Или так полетите?»
…Сам я сподобился лишь единожды побывать в доме Синявских на улице Вильде, в начале 90-х годов прошлого века.
Синявский был не слишком-то хорош уже и в пору моего визита в Фонтенэ. Но он еще успел потом съездить в Россию, посетил Псково-Печорский монастырь, помирился со своим эмигрантским врагом Владимиром Максимовым (который тоже сгорал от рака). Оба они с ужасом восприняли весть о том, что «молодая российская демократия» в упор расстреливала свой собственный парламент…
Хозяин дома № 8 умер в 1997 году. Конечно, оставшаяся в одиночестве вдова не голосила по покойнику, она и в тяжкую минуту осталась верна их «провокативной эстетике». Вот как описывает свое прощание с Синявским писатель Петр Вайль: