Волчье море
Шрифт:
Мы нашли ровное, укрытое от любопытных глаз место, пока с данов сбивали оковы. Побратимы, в особенности Финн, не скупились на добрые советы, ибо все знали, что я никогда не сражался в хольмганге. Да и другие тоже, впрочем, — это случалось редко, большинство поединков проходило втайне, без всяких правил и нечасто завершалось смертью.
Я вспомнил слова своего отца, Гуннара Рыжего: смотри, какое оружие у противника, а таковых может быть несколько, если допускается правилами. Себе непременно возьми вторым добрый короткий сакс, в щитовую руку, и, коли выдастся
Не стой на месте, не выставляй ноги слишком далеко вперед и старайся поразить ноги и ступни, — так заведено у морских разбойников, ведь раненный в ногу уже не в состоянии биться, его можно не брать в расчет.
Но самый лучший совет я дал себе сам, повторял снова и снова в уме, как молитву Тюру, богу сражений.
Финн и Коротышка Элдгрим отмерили пять локтей укрытия в каждом углу и принялись вбивать колья. Правильных кольев, что зовутся тиоснур,у нас не было. Финн раздобыл у греков четыре римских колышка, около восьми дюймов длиной и с квадратной головкой. Их он и вбил в землю, соблюдя положенный обряд — то есть убедился, что видит небо, взялся за мочку уха и произнес заветные слова.
Брат Иоанн хмуро глядел на языческое непотребство; клинья его заинтересовали, ибо именно такими, он сказал, Иисус Христос был пригвожден к кресту.
Каждый выбрал два оружия и три щита, и бросивший вызов — я — наносил первый удар. Надо постараться, чтобы это получилось как можно убедительнее.
Если одной ногой выскочил за огороженный участок — ступил на пятку, как мы это называли, — поединок продолжится. Если обеими ногами или если пролилась кровь, все кончено.
Траин тоже никогда не дрался в хольмганге, вообще не держал в руках оружия последние пять лет и потому беспокоился. Он улыбался, как собака виляет хвостом, — не потому, что добродушная, а потому, что боится. Верхняя губа словно прилипла к его зубам, и он подбадривал себя, похваляясь перед своими данами, что прикончить мальчишку не займет много времени.
Он выбрал щит, меч и кожаный шлем, как и я сам, но было видно, как неуютно с мечом его ладони, привыкшей за пять лет к молоту и кайлу; он это чувствовал, и страх боролся в нем с необходимостью утвердить себя в глазах остальных.
— Бой! — крикнул Квасир.
Траин полуобернулся к своим людям, как бы ища поддержки, прежде чем замахнуться, — а я последовал совету Гуннара, звучавшему у меня в голове.
Бей быстро. Бей первым.
Я уже преодолел расстояние между нами, и мой замечательный волнистый клинок пел, как птица, в полете.
Пожалуй, удара лучше мне еще наносить не доводилось: прямо по кромке шлема, кусок долой, сквозь мягкую плоть под подбородком, глубже, глубже, даже раздробив кости шеи…
Я чуть не снес ему голову одним этим ударом. В последний миг он, должно быть, заметил блеск лезвия, попытался уклониться, отступить, но слишком медленно, и клинок пронзил его насквозь, а потом выдернулся, когда он все же попятился.
Затем его тело рухнуло вперед, а голова упала за спину, держась на клочке кожи. Кровь забила струей из шеи, залила все вокруг, превратила пыль в кровавую грязь, и он судорожно дернулся на земле, забрызгав кровью мои сапоги.
Мгновение стояла ошеломленная тишина, которую нарушило краткое «Хейя!». Финн.
Один удар. Мои люди радостно загалдели, а я ничего не чувствовал и не слышал ничего, кроме стука Траиновых пяток по земле, кроме бульканья утекавшей из него жизни и грохота собственного дыхания, такого громкого под шлемом.
— Меньше надо было болтать, — отметил Квасир, пихая меня под ребро. — Самое время клясться. Смерть на хольмганге — лучшая наша жертва Одину в этом году.
Так что, будучи ярлом и годи одновременно, все еще с окровавленным клинком в руке, я велел данам принести клятву, и они повиновались, пребывая в растерянности. Потом я распорядился похоронить Траина в могиле-лодке и, поскольку он был человеком Тора, как мне сказали, произнес над ним молитву Громовержцу и положил в могилу серебряный наруч — мой последний; все это заметили. Брат Иоанн мудро помалкивал.
— Хороший удар, — одобрил Финн позже, подойдя с едой ко мне, сидевшему в отдалении от других. Сунул мне кусок мяса, но вкуса я не ощущал и никак не мог справиться с холодным ознобом, хоть и кутался в плащ. — Даны тревожатся, но только из-за того, что Траин уступил так легко. Все они согласны, что ты ударил славно.
— И?
Финн пожал плечами.
— Никто не спорит, что ты наш ярл. Когда порвем этих козопасов, мы все будем заодно, уже не сядем по разные стороны от костра.
Я подошел к огню позднее, под тихий разговор о доме, о краях, где выпало побывать данам, под похвальбу нашими походами. Никто не вспоминал Траина вслух, но я чувствовал, что он лежит недвижно под камнями, с оружием на груди. Пять лет ломать камни — и погибнуть вот так…
Я не мог согреться всю ночь.
5
Дождь стучал по колпаку моего плаща, налетая с гор, которые Козленок назвал Троодосом. Мы взобрались высоко, море скрылось из вида, вместе с оливами и рожковыми деревцами, их сменили известняковые скалы и редкие сосны, приземистые дубки и стройные деревья, о которых Сигват сказал, что это кедры. Тут было прохладно, чисто и мокро, и мы дожидались возвращения разведчиков.
— Монастырь падать, — сказал Козленок, гордый тем, что составил заодно несколько северных слов, и ткнул пальцем вперед. Он весь дрожал в своей рваной рубахе, хотя Финн выделил ему плащ из наших запасов, и мальчишка укутался в этот плащ с головой. Нам самим, однако, день казался привычно свежим, Финн прогудел: «Почти как дома» — и взъерошил Козленку копну черных волос.
Это Финн привел Козленка и его брата, похожих друг на друга, как два весла, — оба темноволосые, с оливкового оттенка кожей и черными глазами. Один постарше, с гордостью поведал Финн, ему девять, а брату восемь.