Волчицы из Машкуля
Шрифт:
Это второе помещение служило Обену Куцая Радость одновременно кухней, столовой, спальней и кабинетом, а в особых случаях дополнением к общей зале; здесь он принимал друзей.
Обстановка комнаты отвечала этим пяти ее назначениям.
В глубине стояла очень низкая кровать с балдахином и пологом из зеленой саржи; она принадлежала владельцу кабачка.
Рядом с кроватью находились две громадные бочки, откуда наливали сидр и водку для посетителей.
У входа, справа, был очаг, обширный и высокий, как в крестьянской хижине; посреди комнаты — дубовый стол с двумя длинными деревянными скамейками, а напротив очага — буфет с красовавшимися в нем тарелками и оловянными кувшинами.
Распятие с прикрепленной к нему освященной веточкой букса, восковые статуэтки святых и грубо раскрашенные образа были единственными украшениями комнаты.
В день ярмарки в Монтегю Обен открыл для своих многочисленных друзей то, что можно было назвать его святилищем.
Если в общей зале можно было насчитать десять — двенадцать посетителей, то в задней комнате собралось более двадцати человек.
Большинство из них сидели вокруг дубового стола, пили и вели оживленный разговор.
А трое или четверо доставали из мешков, стоявших в углу комнаты, круглые лепешки, пересчитывали их, складывали в корзины, а корзины передавали либо нищим, либо женщинам, которые заглядывали в дверь, находившуюся в другом углу комнаты, за бочками.
Эта дверь выходила на маленький дворик, а дворик, в свою очередь, — на узкую улочку (о ней мы уже упоминали).
Обен Куцая Радость сидел под навесом очага на некоем подобии деревянного кресла; рядом с ним, с собакой у ног, сидел человек в черном шерстяном колпаке и накидке из козьей шкуры — в нем мы узнаем нашего старого приятеля Жана Уллье.
Позади них племянница Обена, молодая и красивая крестьянка, взятая владельцем кабачка себе в помощницы, поддерживала огонь и следила за дюжиной глиняных горшочков, в которых тушилось на умеренном жару то, что крестьяне называют «гренки в сидре».
Обен Куцая Радость очень горячо, хоть и негромко, говорил что-то Жану Уллье, когда в общей зале кабачка раздался свист, похожий на призывно-тревожный клич куропатки.
— Кто это к нам идет? — воскликнул Обен, наклоняясь, чтобы заглянуть в дырку, проделанную им в занавеске. — Человек из Ла-Ложери… Берегитесь!
После того как о предупреждении стало известно всем, к кому оно было обращено, комната Обена приняла обычный вид.
Дверь в углу тихо закрылась; женщины и нищие исчезли.
Люди, считавшие лепешки, обвязали мешки, уложили их на пол, уселись на них в самых непринужденных позах и закурили трубки.
Что же касалось тех, кто пил за столом, то все они замолчали, а трое или четверо словно по волшебству уронили головы на стол и заснули.
Жан Уллье отвернулся к очагу, чтобы скрыть лицо от взглядов вошедших.
XVIII
ЧЕЛОВЕК ИЗ ЛА-ЛОЖЕРИ
Куртен — ибо именно его Куцая Радость назвал «человеком из Ла-Ложери» — вошел в общую залу кабачка.
Кроме условного свиста, настолько искусного, что его действительно можно было принять за голос прирученной куропатки, присутствовавшие, казалось, ничем не выразили к нему свое отношение, беседа за столом продолжалась, только из серьезной она после появления Куртена стала очень веселой и шумной.
Арендатор огляделся и, не найдя, по-видимому, в общей зале того человека, кого он искал, решительно открыл застекленную дверь и просунул свою мордочку хорька в заднюю комнату.
И здесь тоже, по-видимому, никто не обратил на него внимания.
Одна лишь Мариэтта, племянница Обена, поглощенная обслуживанием посетителей, на мгновение прервала разливать сидр, выпрямилась и спросила Куртена, как спросила бы любого другого завсегдатая кабачка своего дяди:
— Что прикажете подать, господин Куртен?
— Чашку кофе, — ответил Куртен, поочередно вглядываясь в каждого из сидевших за столом и по углам комнаты.
— Хорошо… Сядьте где-нибудь, — ответила Мариэтта, — а я принесу вам кофе.
— О! В этом нет нужды, — добродушно ответил Куртен. — Налейте-ка мне его сейчас в мою чашку, я выпью у огня вместе с друзьями.
Никто из присутствующих не подал виду, что их покоробили слова Куртена, однако никто и не подвинулся, чтобы освободить ему место.
Куртену пришлось сделать еще один шаг вперед.
— Хорошо вам живется, приятель Обен? — спросил он у владельца кабачка.
— Как видите, — ответил тот, даже не повернув головы в его сторону.
Куртену нетрудно было заметить, что в этой компании его принимали без особого доброжелательства; но не таков он был, чтобы смутиться из-за подобного пустяка.
— Ну-ка, Мариэтта, — сказал он, — дай-ка мне табурет, я устроюсь рядом с твоим дядей.
— Так ведь нет свободных табуретов, господин Куртен, — ответила девушка, — слава Богу, у вас достаточно хорошие глаза, чтобы это заметить.
— Ну, что ж, тогда твой дядя отдаст мне свой, — с дерзкой фамильярностью продолжил Куртен, хоть его и не слишком воодушевляло поведение кабатчика и его гостей.
— Если уж так надо, — проворчал Обен, — ты его получишь, раз я тут хозяин, и пусть никто не скажет, что в «Ветке остролиста» не дали табурет тому, кто пожелал сесть.
— Ну, тогда уступи мне место, краснобай, потому что я вижу здесь того, кого ищу.
— Кого же ты искал? — спросил Обен, вставая, и в то же мгновение двадцать посетителей поднялись с мест и предложили ему свои табуреты.
— Ищу Жана Уллье, — ответил Куртен, — и, сдается мне, он здесь.
Услышав свое имя, Жан Уллье тоже поднялся с места.
— Ну, и что же вы от меня хотите? — спросил он почти угрожающим тоном.
— Полно вам, полно, не надо меня пытаться съесть живьем! — ответил мэр Ла-Ложери. — То, что я собираюсь сказать вам, для вас еще важнее, чем для меня.