Волчицы

Артемьева Галина Марковна

Человек, конечно, не мешал наголодавшейся малышке уносить самые лучшие куски в дальний угол своих владений. Он искренне восхищался ее умом, силой врожденного инстинкта, четким расчетом маршрута. Она проносила свои запасы в нескольких сантиметрах от оскаленных морд цепных псов, обзывавших ее на чем свет стоит. Это было потешное зрелище: независимая, спокойная, вышагивающая с добычей одним и тем же ежедневным путем волчица-подросток и беснующиеся с неиссякаемой энергией бесхитростные служивые собаки.

Ради этого стоило подкладывать

ей побольше, обязательно чтобы оставалось лишнее, и представление продолжалось. Он думал, что это все игра ее малышачья. В действительности же бешеный лай, клацанье зубами в почти смертельной, но недосягаемой близости, хрип и пена из пастей собак были просто необходимы: со стороны леса в это же время к заветному углу кралась мать, чьего запаха одурманенные наглостью самозванки псы не должны были учуять. Люди же в случае чего не обратили бы внимания на нюансы поведения своих очумевших слуг. Именно так удавалось дочери помогать своей бедствующей семье.

Некоторое время все шло хорошо и устраивалось как надлежало. Девочка росла, здоровела, от нее пахло силой и юностью. В глухом урочище крепли братья. Совсем бы немного – и можно было бы возвращаться на желанную свободу, храня в сердце память о добре человека.

Но человек изначально предполагал более серьезные и глубокие отношения. Он намеревался учить своим наукам волчицу-дочь. Как будто мало ему было покорных собак в хозяйстве. Потом он собирался выдать ее замуж за самого могучего своего раба – ее же злейшего врага. А почему бы и нет? Ему и не такое удавалось – горы с пути сворачивал.

Он был уверен, что они уже подружились. Спали в одном доме: он доверял ей и ее памяти на сделанное им добро. Он и не догадывался, что она никогда не спала ночами. Сидела в углу, вжавшись спиной в дерево стены, и прислушивалась к шорохам-вздохам бревен, печки, к подпольному копошению мышей. Если бы человек хоть раз увидел ночные ее светящиеся глаза, если бы ощутил напряжение каждого ее мускула – вряд ли он смог спать так самоуверенно-спокойно.

Начались занятия. Прежде всего планировалось несложное: пусть подчиняется командам «сидеть», «лежать».

Плохой он был учитель. Быстро из себя выходил. Шел на принцип до исступления.

Она отказывалась выполнять приказы, и один раз, когда он поднял над ее головой руку с лакомством (так полагалось, чтобы приучить щенка реагировать на повеление «сидеть»), подпрыгнула высоко, цапнула его за рукав. Лакомство выпало из разжавшихся пальцев. Она к нему и не притронулась. Отошла и села, пристально глядя в глаза своему кормильцу. Она ему говорила: «Это не для меня. Оставь это».

Он не понимал разговора глазами. В ярости от собственной слабости он решил прибегать на уроках к силе: не хочешь пряника, выучу кнутом.

Мать видела в тот день все: его мелькающую руку, ужас унижения дочери, плетку над ее прекрасной головой. Она слышала звуки ударов и поперхивающееся дыхание девочки. Мать не могла выть: услышит тот,

кому она доверила свое дитя, и обе они погибнут. Время игр прошло. Наступала расплата. А люди любят взимать плату полной мерой.

Старая волчица убегала в самые дебри леса и там выплескивала океан своей тоски небу.

С первого же насильственного урока ночами начала выть дочь. Она не могла больше, как прежде, сдерживать свою дикую силу, и сила эта оборачивалась страшными для человека звуками.

Он стал раздражаться на приемыша. Уроки проходили впустую. Злоба его росла с каждым ударом. Однажды она упала и лежала неподвижно. Он решил, что убил ее, и, ненавидя себя за то, что сам сотворил с их доверчивыми отношениями, пнул в ярости ногой ее мягкое бесчувственное тело с шелковистой пушистой серо-голубой шерстью. Она открыла глаза и сказала ему: «Убей. Пусть все кончится».

И он ударил еще раз. И еще.

Все вокруг молчало. Ошеломленные псы. Мать за забором. Не было птиц – они не любят наблюдать непоправимое.

Он шумно черпал воду из колодезного ведра и хлебал, как после тяжкого труда.

Он очень сожалел. Очень. Он больше никогда не стал бы. Пусть бы жила, какая есть. Веселая. Умная. Девчонка-праздник.

Он собрался отнести в лес мертвое тело. Она дышала. Он держал ее на руках и плакал. Слезы капали ей на нос, на лоб. Он обещал ей, что больше никогда… Пусть только все будет, как прежде. Пусть она родит ему щенков. Он их выучит по-своему. А она пусть остается собой.

В эту ночь проклявшей навеки человека матери-волчице снился бесконечный сон: зима, родной лес, одинокий лыжник, запах его жестокости, ее прыжок, совместное падение, голое горло с ненавистным запахом, его последний всхлип. Последний.

Она скрипела во сне зубами так, что сыновья опасливо отодвигались от матери и щетинили холки сквозь сон.

Дочь, впервые за все время пребывания в человеческом жилище, тяжко спала. Ей хотелось спать вечно, вольным могильным сном. Она чувствовала отвращение ко всему вокруг и особенно к человеку, к его неживому нечистому запаху, к его вероломным рукам. Потом сквозь тошнотворное отвращение пришло другое, то, что передалось издалека, из глухой чащобы. Она стала видеть мать, братьев, снег, почувствовала силу их неслышного бега рядом, бок о бок. Она во сне убежала далеко и навсегда.

Она снова стала жить и копить силы. Мать, подползавшая ежедневно к забору, знала о намерениях человека превратить ее дочь в собаку, заставить слушаться и выносить в себе собачьих детенышей. Мать примеряла к своей дочери собачий облик. Та, отойдя от смертных побоев, снова имела ухоженный и одомашненный вид, ее густая шерсть лоснилась и пушилась. Но на собаку – нет! Не была она похожа на собаку. Уйдет.

Мать старалась быть поблизости, чтобы подстраховать бегство дочери, которое могло произойти в любую минуту. Теперь они пробирались к забору втроем, вместе с сыновьями.