Волчицы

— Теперь-то уж мы выпутались, — сказал Бернар.

Постукивали на стрелках колеса, скрипели дощатые перегородки; я уже много часов сидел, прислонясь спиной к мешку с картошкой, и все сильнее ощущал каждую его выпуклость, впивавшуюся мне в поясницу, давившую на ребра; сквозь дырявую крышу тянуло сыростью и копотью паровозной топки, а надсадное дыхание локомотива перемежалось с ударами буферов. Вслед за Бернаром поднялся и я; тело у меня затекло и ныло, а тут вагон тряхнуло, и я полетел на мешки, но сильная рука Бернара поставила меня на ноги.

— Смотри-ка! — крикнул он. — Это Ла-Гийотьер.

— Не Ла-Гийотьер, так что-нибудь другое.

— А я тебе говорю, Ла-Гийотьер!

Я приник к крошечному люку, но увидел лишь очертания вагонов, белесый дым да зеленые и красные огни семафоров. Бернар придвинулся ко мне.

— Ну как?.. Не очень устал?

— Мочи больше нет.

— Я тебе помогу.

— Не надо.

— Элен живет совсем рядом.

— Бесполезно.

— Ну

— Я тут поразмыслил… Не хочу и дальше быть тебе обузой. Отыщу другой поезд, идущий на юг — в Марсель, Тулон, не важно куда… Как-нибудь выкручусь.

— Тихо!… Военный эшелон!

Поравнявшись с составом, который, словно стена туннеля, отражал грохот, производимый нашим поездом, мы замедлили ход. Замелькали платформы с приземистыми танками, пушками, укрытыми брезентом и напоминающими стреноженных скакунов. На мгновение мне захотелось, чтобы наш поезд остановился. Тогда Бернар не сможет выйти! Не сможет добраться до Элен! Не сможет больше без конца твердить, какой он везучий! До чего осточертело мне это его везение! С самого начала «странной войны», а особенно с тех пор, как мы оказались бок о бок в лагере для военнопленных, в ужасающей тесноте барака, Бернар задавил меня своей не знающей удержу и чрезмерно горячей дружбой. «Ты, Бернар, хуже кюре!» — шутили порой в бараке. Я же не имел права противиться этой дружбе, поскольку он раз и навсегда решил, что я его друг, и выбрал меня, чтобы поведать мне о своей жизни, что и делал чуть ли не каждый день, заканчивая очередное излияние обязательным: «Ты-то меня понимаешь! Какое счастье, что ты со мной, Жерве!» Под тем предлогом, что я не получаю посылок, он делился со мной своими. Властно совал мне в карманы сигареты, шоколад. За два года не наберется и двух свободных часов, когда бы я мог уединиться и насладиться одиночеством. Я курил табак Бернара, носил кальсоны Бернара, был пленником Бернара. А когда Бернар решил бежать, он, ясное дело, потащил за собой и меня. «Со мной тебе нечего бояться, мой маленький Жерве!» И самое поразительное — он был прав. В самый разгар зимы мы прошагали пол-Германии, перешли границу, и все без сучка без задоринки. А теперь вот подъезжали к Лиону — грязные, заросшие, оборванные, похожие на бродяг, но живые и невредимые. Бернар ликовал. Что до меня…

Я уселся на мешок и машинально пошарил в кармане. Но сигареты давно кончились. Наскреб несколько крошек табака и принялся сосать их; в это время вагон въезжал на поворотный круг. На фоне люка смутно белело лицо Бернара. Возможно ли? Неужто мы и впрямь расстанемся? Достанет ли у меня наконец сил жить одному, по собственному разумению, как полагается мужчине?

— Взгляни-ка! — крикнул Бернар. Я послушно встал. — Видишь?.. Это Лион.

Мы обогнали эшелон с пушками и медленно продвигались вперед в сырой темноте, звуки разносились далеко вокруг и отдавались слабым эхом.

— Нам надо добраться до бульвара Жана Жореса, — объяснил Бернар.

Мне были знакомы мельчайшие модуляции его голоса, и я без труда ощутил переполнявшую его радость.

— Жерве, — вновь заговорил он, — давай без шуток. Ты пойдешь со мной, да?

— Нет.

— Но тебя же, дубина ты этакая, сцапают еще до рассвета. Я ведь тебя знаю.

— Пусть я не такой шустрый, как ты, но, будь уверен, выкарабкаюсь.

— Послушай, Жерве, сейчас не время…

Ну что ж, проповедью больше, проповедью меньше. Я не слушал, что он там несет, а думал об Элен, теперь такой близкой. В сущности, я никогда не переставал думать о ней. С самого начала! С тех пор, как Бернар стал делиться со мной… Элен была одной из «крестных» [ 1 ]. Бернару могла попасться какая-нибудь великодушная дура. Нет же! Везение и на этот раз не изменило ему. Он вытащил счастливый билет в лотерее, где разыгрывались «крестные». Элен была умница, тонкая, культурная. Я знал это: Бернар заставлял меня читать все ее письма. Отвечая ей, он спрашивал буквально о каждом слове. «А ты бы так написал? А так можно сказать?» Бедняга Бернар переживал, что плохо образован, и всегда боялся показаться смешным. И все же был смешон, но при этом его невозможно было высмеять или грубо отшить. Иногда, чтобы хоть на время отдохнуть от барачного шума, от ссор и перепалок, он уводил меня за бараки. «Видишь ли, все это очень непросто, — тихо говорил он. — Да, я неплохо зарабатываю на жизнь. Но я человек не ее круга и отдаю себе в этом отчет. Ей нужен такой, как ты, талантливый и все такое. Так вот, как дать ей понять, что я ее люблю?.. Как бы ты это сделал?»

— Я прямо сказал бы ей о своих чувствах.

— Хотелось бы как-нибудь покрасивей.

— Знаешь, любовь скорее похожа на карикатуру.

Я знал, такие слова выводили Бернара из себя. Он уходил, с размаху ударяя ботинком по сугробу, но стоило ему застать меня за штопкой или стиркой моих шмоток, как тут же раздавалось: «А ну дай сюда. Ох и никудышный ты малый! Чему вас только в школе учат!» Сам он был великолепно приспособлен к жизни в любых условиях, а в превращении консервных банок, картонных коробок и всякого никому не нужного хлама, раскиданного по бараку, в предметы первой необходимости равных ему не было. Стоило пройти приступу гнева, как он начинал кружить вокруг меня.

— Ну что, хочешь еще об Элен поговорить?

— Я только хотел посоветоваться, — умолял он. — В своем последнем письме…

Элен превратилась в наваждение. Трудно сказать, сколько раз показывал мне Бернар любительскую фотокарточку, которую она ему послала перед самым поражением [ 2 ] и которая с каждым днем все сильнее пачкалась в его бумажнике; склонившись над ней, прижавшись друг к другу плечом, мы подолгу разглядывали размытое нечеткое изображение — белесое личико, уложенные на затылке волосы. Темные глаза, разумеется, не выражали ничего, кроме скуки от позирования перед фотокамерой, но нам они казались то нежными, то загадочными, то тревожными, то томными. «Мне она представляется высокой, — рассуждал Бернар, — слегка похожей на учительницу». Для него существовало три типа женщин: проститутки, учительницы, то есть серьезные женщины, не терпящие ни малейшей фамильярности в обращении, и дамы «высшего света» — в эту категорию он зачислял принцесс и разного рода «звезд». Он строил планы, в мечтах уже продавал лесопилку и обзаводился в Лионе другим делом — каким, он пока затруднялся сказать: все зависело от вкусов Элен. «Судя по кварталу, в котором она живет, состояние у нее дай бог. Эне — квартал святош, квартирки там что надо. Шелковые обои и все такое прочее». Забавы ради, а возможно, как знать, и из ревности я постоянно его подначивал, но он уже все предусмотрел: согласен сколько понадобится ходить к мессе, согласен терпеливо выносить родственников Элен, тем более что их не так уж много, согласен… А потом он вдруг взрывался, багровел: «Все-таки я не какой-то там приютский, нет! Может, я побогаче их, вот получу наследство от дяди, да и куплю их дом со всей улицей в придачу!» Я с серьезным видом продолжал стоять на своем:

— Зря ты втемяшил себе в голову… Вообразил, понимаешь, что она тебя любит, а сам не уверен в этом. Она и фотографий-то твоих не получила. А что пишет милые письма, так это в порядке вещей. Ты в плену, в беде, тебя надо поддержать… Бернар размышлял:

— Она пишет, что много думает обо мне. Она не такая, чтоб врать. И потом, все эти вопросы — как я живу, да чем занимаюсь, да что люблю — ведь это же проще простого.

И все же мои подрывные речи делали свое дело: его, привыкшего быстро принимать решения, отравляло сомнение. Намеками он дал понять Элен, что, возможно, скоро им представится случай увидеться, что ему все тяжелее переносить разлуку, я же сразу сообразил, куда он клонит, ведь именно я, пользуясь его бесхитростным выражением, должен был разбавить его прозу поэзией. Одним морозным январским утром, когда мы возвращались с работы, он изложил мне свой план.

— Я передал письмо тому немцу, о котором говорил тебе. До войны он покупал у меня лес для шахт. Приличный тип. Устроит нам побег…

Струхнув, я попытался предостеречь его, описав невероятные трудности и огромный риск, сопряженные с побегом.

— У меня есть это, — отвечал он, похлопывая по своему бумажнику.

Он имел в виду талисман. Чудак Бернар! Душа ребенка в теле атлета. Талисман достался ему от дяди Шарля, богача, жившего в Африке. Этот талисман представлял собой то ли туземное украшение, то ли предмет культа, попавший к дяде от какого-то миссионера. Я часто брал его в руки, в очередной раз выслушивая от Бернара историю о том, как в 1915 году пуля, попавшая в дядю, расплющилась об эту металлическую пластинку. Талисман и впрямь обладал какой-то притягательной силой: когда-то он был прокален на огне и походил на римские монеты, обнаруженные при раскопках в Помпеях. Это был диск с неровным и шероховатым краем, на одной стороне которого виднелась полустертая надпись. На реверсе был едва различимый контур птицы. Бернар утверждал, что благодаря этому талисману он без единой царапины прошел сквозь самое пекло. Я, не перебивая, слушал его, но само слово «талисман», которое он произносил с нескрываемым удовольствием, раздражало меня. Высокопарные слова, эти побрякушки из многотиражных иллюстрированных журналов, были в его вкусе. Однако мне нравилось держать этот предмет на ладони, ощущать его вес, разглядывать шероховатую и закопченную поверхность, на которой при желании можно было увидеть все знаки как удачи, так и незадачи. Однажды я разобидел Бернара, предложив выкупить у него вещицу.

— Но я вовсе не собираюсь с ней расставаться, старина. Ишь чего захотел! Может, благодаря ей я и встретил Элен!

— Ты впадаешь в детство.

— Пусть так, но я дорожу ею больше, чем собственной шкурой.

Поезд остановился, вместе с порывом ветра в вагонное оконце залетела россыпь дождевых капель.

— Эй! Дрыхнешь? — спросил Бернар.

Я широко раскрыл глаза. Ночь перекатывала свои сумрачные валы. Дождь хлестал по вагону.

— Чудесно! — воскликнул Бернар. — Мы никого не встретим. Нужно только спуститься по насыпи. Затем переправиться через Рону, добраться до площади Карно, а оттуда — на набережную Соны. Улица Буржела, сразу направо. Второй дом от угла. Четвертый этаж.