Волчий гон
Шрифт:
– Как так? – не понял Граев. – Из-за этого... – он не смог подобрать подходящего определения, – погибла моя жена. Вы же сами...
– Это была лишь предварительная гипотеза. Сейчас у меня другие сведения. Вынужден сообщить, что ваша жена сама во всем виновата. Она пыталась сделать разворот в неположенном месте. Скорее всего, выехала на встречную полосу, но внезапно увидела машину Пригорова и попыталась вернуться на свою полосу. У нее почти получилось, но удара избежать не удалось. Из-за столкновения машина Пригорова потеряла управление, и ее занесло сильно влево, на встречную полосу, где она и влетела в фургон.
– Какая-то галиматья, – пробормотал Граев. – А свидетели?
– Водитель фургона отказался от своих показаний, сделанных в состоянии шока. Сейчас он утверждает, что момент аварии помнит смутно и не может ничего говорить наверняка.
– Но Пригоров был пьян, как свинья! От него же разило за версту.
– Вы там были, Антон Сергеевич? – поинтересовался Свиридов.
– Не был, – огрызнулся Граев. – Зато там были вы. Загляните в свой протокол осмотра места происшествия, если забыли. Могу еще напомнить наш с вами разговор сразу после аварии.
– Так вот, по этому поводу могу сообщить: Пригорова вообще не было за рулем, он сидел на заднем сиденье, поскольку действительно выпил в тот день. Машину же вела Кравцова Светлана Александровна...
– Это та, у которой перелом ключицы? – мрачно уточнил Граев.
– Нет, перелом у второй женщины, Кравцова отделалась только ушибами и сильным испугом.
– Вы хотите сказать, Пригоров убедил эту шлюшку взять всю вину на себя? Что эта девка не была тоже пьяна? Что на встречную полосу их ветром вынесло?
– Я понимаю ваше огорчение, Антон Сергеевич, но еще раз говорю вам: никакой вины ни Кравцовой, ни Пригорова в случившемся нет...
– Сколько вам заплатили за то, чтобы ее не было? – жестко спросил Граев.
– А это уже оскорбление при исполнении, Антон Сергеевич. – Свиридов начал раздражаться. – Занимайтесь лучше своими делами и не пытайтесь давить на следственные органы. У вас сын в тяжелом состоянии, так идите к нему. А мы как-нибудь и без вас разберемся.
– Моего сына может спасти только вмешательство Господа Бога, – бессильно выговорил Граев.
– Так идите в церковь, – подытожил Свиридов. Граев понял, что его послали – хотя и предельно вежливо, и даже по адресу. – До свиданья.
На могиле жены Граев был всего два раза. Второй раз – после безнадежного разговора с лейтенантом Свиридовым, купленным за гроши или, что вероятнее, выполняющим купленную волю начальства.
Памятника еще не было, и фотография на граните не укоряла его живым взглядом единственной, на всю жизнь любимой женщины. Но и без фотографии он чувствовал ее присутствие. Нет, конечно, он не думал, что она витает над ним бесплотной душою. И конечно, не думал, что эта гипотетическая душа может простить его за ту боль.
Однако она присутствовала именно в этом ощущении тяжкой вины перед ней. Словно они стали неразделимым целым – его ушедшая далеко-далеко жена и это чувство бескрайней вины, тяжесть самого настоящего греха, мука, вызванная мыслью, что ты оказался ниже и ее, и собственной любви. Здесь Граев впервые понял, что если любишь – обязан быть достойным своей любви. И из этого же следовало, что любовь и чувство вины – постоянные спутники. Тогда правы верующие в Христа, и не правы те, кто отказывается от вины.
Граев долго сидел у могильного холмика на куске бревна. Пил по глотку горькую, смотрел в гаснущее небо, пьяно жаловался на свою тоскливую долю темным ночным облакам, казавшимся тенями тех, кто живет там, наверху.
Внезапно небеса начали быстро светлеть и словно стягиваться в одну точку. Беспредельная ширь смялась в крохотный комок, и Граев очутился в комнате, залитой ярким белым и неживым светом. Комната была знакома. Он узнал больничную палату, где держали его сына. Он повернулся и увидел кровать. На ней – обнаженное, тонкое, едва ли не прозрачное тело ребенка. Его сына. Граев подошел ближе. Изо рта и носа ребенка выходили пластиковые трубки и тянулись к живым, но бездушным аппаратам, работающим день и ночь, чтобы душа его сына не оставила тело навсегда. Трубки вызывали у Граева страх. Он старался не смотреть на них. Он протянул руку и с горестным недоумением коснулся лица ребенка тыльной стороной ладони. Его сын не умер, тело хранило в себе тепло, но дыхание жизни ослабело в нем, он ушел куда-то из этого мира. Граев не понимал этого, и оттого сильнее была мука. Если бы он знал, где блуждает сейчас жизнь его ребенка...
Но вдруг ему стало еще страшнее. Губы мальчика задвигались, хотя глаза по-прежнему были закрыты, веки не дрогнули. Ребенок заговорил. Голос был звонким, как раньше, но Граев отчетливо слышал в нем недетскую глубину отчаяния. Его сын был жестоко напуган.
– Папа, папочка, – кричал Василь. Граев воочию представил, как ребенок безуспешно силится преодолеть сопротивление неподвижного, непослушного тела. Точно в кошмарном сне. – Папочка, я боюсь, там охотники, они убьют меня и тебя, папа! Они идут за нами, они страшные, папочка, спаси нас, пожалуйста...
Граев рухнул на колени возле кровати и зарыдал. Он ничем не мог помочь своему сыну, которого преследовали какие-то дикие псы. Какая-то нелюдь призрачного, кошмарного мира.
Внезапно ребенок замолчал. Вместо слов появилось что-то другое. Граев поднял глаза на сына и застыл в ужасе. Волоски на теле зашевелились, вставая дыбом. Нижняя часть лица ребенка вытянулась вперед, и вместо рта теперь была пасть. Граев видел незавершенную, четко не сформированную, но уже явно звериную морду. Из глотки зверя исторгался бедственный собачий вой.
Граев упал на пол, зажимая уши руками. Но вой все равно проникал в мозг, беспощадно вымораживал рассудок. Столько было в этом завывании холодной и хищной лесной тоски, что Граев понял свою ошибку.
Не собачий он слышал вой – волчий.
С этой мыслью он потерял сознание в больничной палате и проснулся на кладбище, в обнимку с могильным холмиком, под которым лежала его жена. Сел, огляделся. В фиолетовом небе блистали вечные звезды. Воздух полнился мимолетными ароматами ночной прохлады, свежевыкопанной земли, каких-то цветов.