Волчья хватка
Шрифт:
На древе Правды в Судной Роще не было живого места от жертвенных знаков, когда-то вбитых, вколоченных в его ствол. Ражный стоял под ним и слушал, как трещат и лопаются живые волокна…
Суд начался в тот же миг, как появился Ослаб — глубокий медлительный старец в чёрной рясе схимо-монаха. На вид он был иссохшим, утлым, выветрелым от времени, однако былую мощь выдавал низкий, далеко не старческий голос и жёсткие на вид, длинные седые волосы, охваченные главотяжцем. Бороду он не носил, дабы лицо было всегда открытым, но не брил её, а выщипывал суровой нитью. Взгляд его казался самоуглублённым и, верно, оттого расплывчатым, неуловимым; в руках Ослаб держал костяные чётки, увенчанные крестообразным мечом.
Утро было яркое,
Иноки, приведшие Ослаба в Судную Рощу, тотчас же удалились — верховный суд Сергиева Воинства не имел ни присяжных, ни приставов, ни секретарей; он происходил, как поединок, один на один. Не осуждённый, не подвергнутый казни и не закованный ещё в вериги, с появлением старца Ражный ощутил на себе невероятно тяжкий, прижимающий к земле груз. Не входя в раж, он чувствовал, как от него исходит мощный поток подавляющей энергии: Ослаб словно приземлил его, повязал незримыми цепями и теперь держал на растяжках, как держат дикого медведя.
— Кто ты, араке? — сходу спросил Ослаб, и опершись на рогатый посох, чуть приспустился на подогнутых ногах.
— Вотчинник из рода Ражных, внук Ерофеев, сын Сергиев, именем Вячеслав, — ответствовал он, как подобает.
— Сын Сергиев, — зацепился судья, — Помню твоего отца, достойно боярил. Но путь свой не в иночестве закончил, мирской дорогой отправился…
— В последней схватке он получил увечье, — осторожно попытался защитить отца Ражный. — Рука отсохла…
Старец недовольно вскинул брови.
— Но умер он не от увечья — от мирской болезни сердца. Не слышал я ещё, чтобы араке погибал от инфаркта… Давал он наказ — беречь Ярое сердце?
— Давал…
— А ты не исполнил наказа и утратил воинский дух. — Ослаб сделал три шага, приблизился настолько, что посох его упёрся в землю между босых ступнёй. — Возле тебя волк очеловечился, а диких зверей заводят, чтобы самому озвереть… По моему настоянию боярый муж свёл тебя на ристалище со Скифом. Я испытал тебя, араке, и убедился в том, что приносили мне опричники. У тебя не хватило ярости, чтоб одолеть инока. Ты открылся миру, и он пьёт твою силу.
— Я в миру живу, Ослаб! В миру, который мучается и страдает от телесных и душевных болезней. Мне трудно взирать на него безучастно…
— И ты вздумал исправить его? Излечить болезни? — старец будто ещё крепче потянул за незримые цепи, придавливая к земле. — Ты воскресил мирскую девицу, отогрел её, отдал огонь своего сердца, но чего достиг? Ты вторгся в сакральное, чтобы спасти одну жизнь, и погубил две чистых души. Что теперь станет с этими безумными братьями?.. Нельзя искушать мир чудотворством, араке, нельзя искушать его жалостью. Твой род владеет таинством Ража, вы способны летать нетопырями, видеть чувствами, но не над миром след подниматься в небо — над полем брани. И зреть не боль и страдания супостата — его уязвимые места. Ибо ты воин Засадного Полка, защитник сего мира, а не лекарь. Коли так, то где же твоё Ярое сердце и Ярое око? Разве Преподобный лекарей сбирал под сень монастырей и ставил под свои стяги на поле Куликовом? Оставь миру мирское. Ты Сергиев воин, хранитель русского воинственного духа. Что станет с Воинством, если мы станем хлопотать об устройстве мирской жизни?
— Меня учил отец — Ярое сердце — это солнечное сердце, — проговорил Ражный, — Впрочем, как и Ярое око…
— Потому он и умер от инфаркта, — перебил судья. — Разве солнце — это только свет и тепло? Разве его стихия не сжигает заживо? Не превращает в пустыню плодородные
— Нельзя войти в реку и не замочиться…
— Можно! — оборвал его Ослаб. — В этом и есть суть Воинства! К ярому вотчиннику оглашённые и близко подступиться не смеют, а твоё Урочище обложили со всех сторон, самого чуть не пленили…
— Осаду я снял…
— А должен был не допустить её! Карать беспощадно всех, кто по злому умыслу посмел приблизиться к вотчине! Дабы содрогнулся и устрашился всякий, посягнувший на тайну существования Воинства. Этому учил тебя отец?
— Учил… Но среди оглашённых было много безвинных, случайно вовлечённых, слепых…
— И ты решил отделить зёрна от плевел? Судьёй возомнил себя?.. Ты, Сергиев воин! Воин Полка Засадного! А полк сей тем и силён, что бьёт внезапно, безжалостно и всегда из засады.
— Я не смогу быть жестоким к миру, — признался он. — Как весь мой род… Я вижу и чувствую все его пороки, его низость и падение; иногда я его ненавижу и презираю за проявление алчности, вероломства, продажности и рабской покорности. Порой мне кажется, мир обойдётся и без Сергиева Воинства, поскольку жестокость достигла такого уровня, что он сам готов принять на себя все страшные грехи и купаться в крови. Не во вражеской — в братской, разделившись надвое и поднявшись друг против друга. Зачем такому миру Засадный Полк? И мне хочется, рыская волком, резать его беспощадно… Но стоит взмыть над головами людей, которые ещё называют себя русскими, и нет ничего на душе, кроме жалости. Россия обратилась в Сирое Урочище, а мир — в калик перехожих. Личность каждого поделена на полторы сотни миллионов, а это почти ничто! Я вижу безликий мир, и оттого мне жаль его ещё больше.
Ослаб переступил с ноги на ногу и чуть приподнялся, подтянув к себе посох.
— Разве не было в нашем Отечестве подобного, внук Ерофеев?.. Было такое время на Руси. Но протрубил Сбор Ослаб, в миру носящий имя князя Пожарского, и Пересвет Козьма Минин повёл Сергиево Воинство на супостата… Я слышу отчаяние в твоих словах, араке, а оно приходит к засаднику тогда, когда исчезает из сердца ярость. Мне тяжко судить тебя, сын Сергиев. Коль не был бы ты последним из рода Ражных, не говорил бы с тобой — отправил каликом сирым, а то бы в вериги обрядил, дабы исторгнуть из тебя мирской дух. Но кто же станет летать нетопырём над полем брани?.. Не могу придумать наказания. Может, и вовсе пощадить тебя, в мир отпустить?
— В мир не уйду, — заявил Ражный. — Лучше уж в Сирое Урочище…
Ослаб отпустил свои цепи.
— Калик ныне довольно что в миру, что в Воинстве — Ярых сердец недостаёт… Жди моего последнего слова!
И сейчас же возле старца появились два опричника, подхватили его под руки и повели. Ражный остался под древом Правды и думал, что так и придётся стоять, пока старец не огласит приговор, однако персты Ослаба вернулись, наложили на руки смирительную цепь, голову повязали кумачовой лентой и из Судной Рощи привели в сруб, где осуждённые ждали решения судьбы своей. И железа, и лента, и сам затвор имели символическое назначение; он мог спокойно сбросить оковы, перелезть через невысокую стену и уйти на все четыре стороны; никто бы не стал ни разыскивать, ни возвращать, ибо ушёл бы не из Урочища — из лона Засадного Полка, став мирским человеком.