Вольф Мессинг
Шрифт:
Признаюсь, в тот вечер я был в ударе. Мало того, что я с легкостью отыскал в кармане товарища Пономаренко сталинскую трубку, которую хитроумный Каганович, вопреки заранее оговоренному условию, предложил спрятать в саду или в отдельно расположенной бане, но и провел несколько поисков, уже не контактируя с рукой наркомвнуотдела.
С помощью Лаврентия Павловича, с ходу и вполне сносно овладевшего искусством индуктора, я нашел загаданный товарищем Молотовым том Советской энциклопедии, в нем нужную страницу. Прочитал заданные абзацы, второй сверху и последний снизу, сложил номера страниц на развороте тома и громко прочитал на гербе Союза «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».
Присутствующие пришли в восторг и, как дети, начали
Это был незабываемый вечер. Мне приходилось складывать и перемножать громадные числа, по мысленной команде вождя, которому тоже захотелось побывать в шкуре индуктора, пересаживал людей с дивана на диван. Затем я повторил трюк с поисками предмета. На этот раз по просьбе Вячеслава Михайловича мне пришлось отыскивать его ручку. Когда Ворошилов обмолвился, что именно этим пером был подписан такой нужный для Советской страны договор, обеспечивший на долгие годы мир с Германией, я растопил сердце Молотова просьбой подарить мне эту величайшую в историю дипломатии реликвию.
Вячеслав Михайлович надолго задумался. Я не стал настаивать, чем окончательно расположил к себе сурового большевика.
Далее мы занялись вполне безобидными с политической точки зрения опытами. По просьбе хозяина дачи один из охранников и принес и вывалил на стол груду поздравительных открыток. Подчиняясь мысленным приказам, я разложил их на столе таким образом, чтобы колхозник лежал рядом с колхозницей, а строитель со штукатуршей. Спортсменку, державшую в руке весло, я без особых колебаний, соединил с футболистом, поставившим ногу на мяч. Затем, повинуясь командам вождя, разместил вкруговую видовые открытки вокруг знаменитого памятника, изображавшего гордых собой и своими молотком и серпом победителей, причем Кавказские горы оказались в головах рабочего и колхозницы, а панорама Волги в ногах.
По мысленному распоряжению Маленкова мне пришлось вырезать ножницами из газеты фотографию строящейся электростанции. Для этого мне пришлось опять же ножницами располовинить газету, затем вырезать оттуда нужный снимок. Стоявший рядом Берия, по-видимому, с целью проверки моих способностей, молча подсказал — крой ножницами напрямую. Я вовремя спохватился. Послушай его, и мне пришлось бы разрезать лицо вождя, сфотографированного на трибуне. Не знаю, чего добивался наркомвнудел, но с той минуты я старался держаться от него подальше.
Затем Сталин, поинтересовавшись — не устал ли я, — указал на стоявший в углу комнаты огромный глобус и предложил отыскать на нем четыре страны, по первым буквам названий которых мне необходимо было сложить слово. Если оно окажется именем, попросить охранника в коридоре пригласить обладателя этого имени.
Это было последнее задание. Я исполнил его на «ура» — отыскал Великобританию, Австрию, Ливан, Японию. Не удивляйтесь, глобус изображал состояние дел на 1936 год, и все территориальные приобретения Гитлера были скупо помечены цветным карандашом. Когда Валентина Истомина вошла в комнату и удивленно глянула на хозяина, тот радостно замахал на нее рукой с зажатой в ней трубкой.
— Ступай, Валентина. Это наш гость вызвал тебя, чтобы ты сытно накормила его.
На лице Валентины не проступило ни капли удивления.
Она пригласила.
— Прошу за мной, Вольф Григорьевич.
Затем меня полусонного, обессилевшего до предела, усадили в машину и отвезли в гостиницу «Москва», где я проспал всю ночь и весь следующий день.
Проснулся под вечер, когда на Москву легла прозрачная послезакатная мгла.
Я подошел к окну, распахнул его.
Над городом угасало чистое весеннее небо, только на западе, где когда-то жила Ханни, собирались черные тучи. В воздухе пахло грозой. В сумерках рубиновый свет кремлевских звезд завораживал подобно голосу зовущего в ночи. Эти маяки внушали уверенность в завтрашнем дне, бодрость и оптимизм, призывало «влиться», «примкнуть», «встать в строй». Не буду скрывать — хотя я постарался ни на йоту не уменьшить дистанцию между собой и миром, частичка той уверенности передалась и мне.
Я вспомнил все. Пересчитал все обиды и разочарования, скомкал всю горечь пережитого, с которой крепко сжился за эти годы и усилием воли выдохнул их в радостно сумеречное московское небо.
Я вспомнил Ханни.
Я поделился с ней радостью — вот она, страна твоей мечты. Твой Вольфи добрался сюда, его поселили на четырнадцатом этаже, его будут обучать коммунизму. Другое дело, что твой бывший любовник, друг и попутчик до сих пор не мог понять, радоваться ему или плакать?
Что обещала мне Москва? Место в строю? Чувство локтя, а в перспективе возможность принять участие в грандиозном эксперименте, неизбежность которого я ощутил на собственной шкуре? Но и здесь все было не так просто. Эксперимент экспериментом, но я не мог отделаться от надоедливого, с горчинкой, привкуса, что этот таинственный город (как, впрочем, и вся страна мечты) только и ждал момента, чтобы изменить мне. Чтобы уверенно чувствовать себя в Москве, я должен изменить себе. Или себя, что, по сути, было одно и то же.
Из гостиничного окна необъятное советское штетеле, в котором была прописана мечта, предстало передо мной раскинувшимся под ногами бесконечным лабиринтом городских улиц. Стены домов были увешаны бесчисленными плакатами, даже на фасаде гостиницы был натянуто полотнище с «пламенным приветом» депутатам Верховного Совета, собравшимся в столице по случаю вступления в семью братских народов Карело-Финской АССР. Такого рода колдовская символика была разбросана повсюду, от Москвы до самых до окраин. Магические формулы можно было встретить по берегам рек, на паровозах, бортах грузовых автомобилей, даже на просеках в тайге, где между деревьями угадывалась усталые, тихие люди в непривычных куртках из ваты, называемых «телогрейками». Надписям не было конца, и погрузившемуся в сулонгзаблудшему шнореру Мессингу они представились некими предупреждающими заклятьями, указывавшими «сюда не ходи, туда ходи».
Будущее геометрически ясно вычертило перед моим умственным взором запланированную участь — мне не выбраться отсюда. В лучшем случае я до самой смерти буду плутать по здешним улочкам, проспектам, гостиницам, коммунальным квартирам, паркам и скверам, по рабочим клубам и домам литераторов, художников, композиторов, офицеров и работников умственного труда. Самое большее, на что я мог здесь рассчитывать — это сохранить жизнь. Для этого следовало, прежде всего, отыскать согласие с самим собой, бесшабашным мальчишкой из далекого польского местечка, согласие с созвездием кремлевских звезд и только потом с необъятным небом. Каждый компонент был важен и существен, ведь начни я враждовать с кремлевскими звездами, тем более, с необъятным небом, чем бы закончилось мое пребывание в Стране Советов?
Но в таком случае, что есть согласие?
Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь его мысленно, чтобы ясно рассказать об этом?
Когда речь идет о каком-то конкретном случае, мы, конечно, понимаем, что это такое. По какому-то единичному вопросу я могу сказать — «мы договорились», «мы сошлись на том-то и том-то», но стоит только вообразить согласие как таковое, как нечто общее, безотносительное к чему-то — я начинаю запинаться.
О согласии трудно рассуждать умозрительно, но как быть, когда твоя жизнь и смерть определяется мерой этого непонятного согласия с могучим «измом», ежесекундно принуждающим людей сказку сделать былью. Как принять чужое и не поступиться своим? Как сохранить дистанцию и не потерять уважение к себе? Это нелегкое испытание и для более смелых и возвышенных натур, чем пришлый паранорматик Мессинг. Здесь, в стране мечты, каждый был обязан написать хотя бы один плакат, — пусть не на заборе, но хотя бы в душе. Сделать наколку на сердце. Передо мной стояла трудная задача — на собственной шкуре познать цену каждого лишнего слова, легкомысленной доверчивости, невыносимую тяжесть ответственности, оказанной тебе сильными мира сего, опасность каждого психологического опыта, но более всего, отведать такой нестерпимо ядовитой отравы, как бдительность.