Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
— Как же теперь быть? — спросил Аким Морев.
— А почему именно здесь мы должны накидывать петлю на горло этой дряни? Пойдем-ка…
Отойдя метров на двести от горловины, Аким Морев увидел: полукругом, плотно прижавшись друг к другу, заколочены в грунт забракованные стволы зенитных пушек. Они были еще пусты и потому гудели от шевеления массы, которая со всей силой напирала на них.
— Вы только вообразите себе, какой поток разжиженной дряни тронулся. Если нам удастся остановить ее здесь — а я уверен, удастся — тогда считайте: строительство канала завершено.
— Ну, а потом? Ведь тут… — Аким
— Это уже пустяки… вроде ногти на пальцах постричь! Э-э! — вскрикнул Николай Кораблев, глянув на часы. — Мне пора, Аким Петрович: сами знаете, в девять утренний звонок от Татьяны Яковлевны. Кстати, хочет сюда приехать с сыном. Вы не возражаете?
Они отправились в штаб-квартиру и тут, во второй комнате, обнаружили, чего Аким Морев в данный момент, признаться, не ждал: на столе лежали два свертка, из которых выглядывали маленькие розовые личики. За столом сидела довольно крупная женщина — кормилица Марфа и влюбленно посматривала на младенцев, изготовив губы так, чтобы вот-вот произнести: «А-гу!» Человечки лежали молча, глядя то на кормилицу, то на стоящую рядом Елену Синицыну.
Аким Морев приковался взглядом к Елене. Она очень похудела, но и в худобе своей была столь же красива. Держала она себя замкнуто. Подав руку, только и сказала:
— Здравствуйте.
Растерявшись, он не нашелся, что ответить на ее сдержанное приветствие, хотя и понимал, что иначе она поступить не могла: смерть Анны сокрушила ее.
— Как живете? — наконец спросил он.
— Что ж?.. Живем. Пока что — живем.
— Да… Живем, — произнес и он. Поняв, что его ответ нелеп, заспешил: — Простите меня, пожалуйста, за назойливость.
Елена повернулась к нему. В глазах вспыхнули искорки и тут же погасли. Но глаза сказали: «Неужели не видишь, что нужно время, чтобы зажила страшная рана?»
Он отвернулся, собираясь выйти, но в маленькой двери уже стоял Иван Евдокимович, заполняя прогал своей крупной фигурой.
Увидав на столе младенцев, академик отступил, мысленно произнося: «Один из них погубил ее. И какие все жестокие. Зачем привезли? Мне тяжело его видеть».
Елена, подметив смятение академика, положила руки ему на плечи и мягко произнесла:
— Иван Евдокимович, ведь это — Анна.
При имени умершей жены академик дрогнул и, подойдя к столу, сел на подставленный ему стул.
Кормилица, с гордостью посматривая на ребят, сказала:
— А ну, отец, разберись, который твой.
Иван Евдокимович стал всматриваться в ребенка, лежавшего по левую сторону: ни одной родной черты. Но в эту минуту ребенок, лежавший по правую сторону, улыбнулся, показав беззубые розоватые десны.
— У-у! — вскрикнула кормилица. — Сын-то сразу отца узнал: хохочет! Без отца серьезный такой был, потому и звали мы его: «Академик Иван Иванович».
Иван Евдокимович увидел смеющийся рот с розоватыми пустыми деснами, верхнюю чуть искривленную губу — губу Анны, — короткий и чуточку широковатый нос; глаза, хотя еще и бессмысленные, были глазами Анны, и ее же овальный лоб… И вдруг у него перехватило горло. Взяв на руки маленького человека, легонько прижав его к груди, он глухо произнес:
— Милый ты мой! Родной ты мой! — и впервые на людях заплакал.
Елена
— Оставим их, — и вышла из штаб-квартиры.
Здесь, у крылечка, они настороженными, проверяющими взглядами посмотрели друг другу в глаза и Аким Морев еле слышно проговорил:
— Пойдем в степь, Елена.
— Нет. Не теперь, Аким.
Она легкими шагами направилась к коню, легко села в седло. Кивнув Акиму Мореву, дернула повод, и конь сразу, без разбегу, взял в галоп, унося ее на ферму, к саманушкам.
Аким Морев долго смотрел вслед удаляющейся всаднице, на голове которой трепетал алый шарфик. И всадница и конь все уменьшались, уменьшались, а алый шарфик стал чернеть.
Из штаб-квартиры вышел Иван Евдокимович. До этого его холодные глаза при улыбающихся губах и шумливом голосе были страшны, а сейчас они ожили и помолодели.
— Видели, Аким Петрович… сын-то, Иван, улыбается! Ух, парень будет! Весь в мать, — со страданием добавил он, и глаза его снова похолодели. — А все-таки сын остался. Да, остался. Кормилица сказала, узнал меня: впервые улыбнулся. Наивно, конечно, но приятно. — И глаза его снова повеселели.
«Сам-то младенцем стал», — подумал Аким Морев.
Самолет приземлился у штаб-картиры легко, точно стрекоза присела на цветок. Из самолета вышел Петин и в палатке, осторожно разбудив Акима Морева, сообщил, что послезавтра в Москве созывается Пленум ЦК, а в обкоме еще столько незавершенных дел, «требующих вашей визы».
Акима Морева вначале охватила тревога. Как-то область ныне будет выглядеть на Пленуме? Ведь обещаний секретарю ЦК надавали горы. Верно, с хлебом хорошо — сдано больше ста процентов. Но секретарь ЦК непременно спросит: а как чувствуют себя колхозники? Это для него сейчас главное. И его не проведешь: великолепно во всех деталях знает сельское хозяйство. Что ответить о колхозниках? В глазах у них другой свет? Экий аргумент! И, видимо, придется выступать, и выступать по такому вопросу: передавать или не передавать технику из МТС в колхозы? А наряду с этим, как обычно, возникнут новые проблемы. Вводить или не вводить единые закупочные цены? Не пора ли ускорить электрификацию сельского хозяйства? Все эти дела стучатся в дверь. На Пленум приглашены крупные ученые, председатели ведущих колхозов. А Иннокентий Жук не приглашен. Значит, есть люди лучше его? Или случайно обошли Приволжскую область? Ведь совсем недавно секретарь ЦК в своем докладе упомянул Иннокентия Жука: «С огоньком работает». Значит, нужно работать не только с огоньком, но и с большим разумом. Зря, пожалуй, Иннокентий Савельевич мужицким притворством прикрывает свой разум. И что же сказать на Пленуме? Возможно, и там придется столкнуться с каким-нибудь Сухожилиным? Это пока не исключено.
…И вот город, утопая в зареве электрических огней, все отдаляется и отдаляется, давая о себе знать только пламенеющим небом. Далеко видно в степи это небо — за тридцать, сорок, даже за шестьдесят километров.
Аким Морев усмехнулся, вспомнив, что Приволжск всего каких-нибудь сорок лет назад был знаменит в Поволжье так называемым «обжорным рядом», где за пятак со своим хлебом «щей из требушины ешь, сколько в тебя влезет». Да еще тем, что там же, на берегу, ютилась единственная гребешковая фабрика.