Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
«Можете потерять доверие Центрального Комитета партии», — сказал Акиму Мореву Моргунов.
Потерять доверие Центрального Комитета — значит не только низко пасть, но и дать возможность распоясаться противникам: обрушить на тебя все, что взбредет им в голову, вплоть до лжи и клеветы. А противников у Акима Морева уже немало. Чего стоит один секретарь горкома Гаврил Гаврилович Сухожилин! Случись беда, и Сухожилин поднимется, даже талант проявится… Друзья — и те расколются: одни метнутся к Сухожилину, другие при встрече будут украдкой сочувствовать, а за глаза говорить:
— Был князь, превратился
И Акимом Моревым стала овладевать тревога. А не поспешил ли он, дав согласие стать первым секретарем обкома? Не лучше ли было задержаться где-либо «пониже»? Ведь он не из тех, кто при назначении на тот или иной руководящий пост рассуждает: «А какую выгоду сие мне даст? Будет ли у меня в личном пользовании машина и какая? Смогу ли «нацарапать» себе на дачку?» Нет. Аким Морев был человеком другого склада: стремился во всю меру сил проявить свое дарование общественного деятеля, как проявляют свои дарования рабочие, колхозники, ученые, писатели. Такое проявление было основой основ его личной жизни. Отними у него эту возможность — и он сник. Но, может быть, для проявления своих дарований он взял слишком большую площадку — область, да еще самую трудную в Поволжье? Ведь здесь уже перебывало семь секретарей обкома… и почти все «погорели». Не «погорит» ли и он, Аким Морев? И что следует предпринять, чтобы не «погореть»?
Встать в позу Опарина и с веселой улыбкой уверять: «Все уладится само собой» — глупо. Начать обвинять обкомовских работников в том, что они «откололись от ленинизма», как это делает Сухожилин, — вреднейшая трескотня.
— Так что же… что же предпринять? — шептал он, глядя через открытое окно в темное звездное, с глубокими провалами небо, и вдруг вспомнил слова, сказанные Иваном Евдокимовичем Бахаревым в то время, когда Аким Морев еще колебался, давать или не давать согласие на то, чтобы стать первым секретарем обкома:
— Уж очень местечко-то жгучее, Аким Петрович. Впрочем, вы совладаете: все данные при вас.
Тогда Аким Морев обратил внимание на «все данные при вас», а вот теперь остро всплыли слова «уж очень местечко-то жгучее».
— Да. Жгучее, — снова прошептал он, не отрывая взгляда от темного звездного неба.
С такими мыслями он и просидел всю ночь, пока Астафьев сладко «почвакивал» в соседней комнате.
А сейчас, когда машина оставила город и по обе стороны дороги расхлестнулись зеленеющие хлеба, он неожиданно пришел к утешительному выводу:
«Зачем я так терзаюсь? Посевную площадь мы в этом году расширили и вид у хлебов, смотрю, хороший. Ругают в печати? Бывает. Уходят люди из колхоза? Вот мы с Астафьевым и вскроем причины этого и устраним угрозу… Мы с Астафьевым…»
Одним словом, успокоительных доводов появилось столько, что секретарь обкома облегченно вздохнул и даже подумал:
«Зря я, пожалуй, поскакал в северные районы. Надо бы на юг — к Елене. В самом деле, почему мне не уладить сначала личные дела?.. Нет! Не следует об этом сейчас думать».
Но хотя он настрого приказал себе: «Не следует об этом думать», — всю дорогу, сидя в машине рядом с Астафьевым, задавая тому вопросы о сне и снах, глядя на новые, в дреме, дома, на молодо зеленеющие хлеба и на игру лучей восходящего солнца, во всем видел ее,
А Астафьев напряжен: рядом с ним сидит первый секретарь обкома, пригласивший его по весьма серьезному делу — вскрыть источники бед в колхозах. Одно неосторожное слово может все испортить, опрокинуть, как неуклюжий человек иногда ногой опрокидывает таз с кипятком: если не других, то себя ошпарит. Астафьев был уверен, что знает «источники бед». Они, эти источники, однажды прорвались и в Нижнедонском районе, которым вот уже больше двадцати лет руководит Астафьев. Как раз об этом он и хотел откровенно поговорить с секретарем обкома. А тот: как спалось, не видел ли сон? И, вишь ты, смотрит по сторонам и чему-то радуется. Может, самому начать? И, прицепившись к словам Акима Морева, сказанным вчера в обкоме, Астафьев заговорил:
— Так, значит, Аким Петрович, хватка? Да еще мертвая?
— Да. Хватка, — с некоторой заминкой ответил Аким Морев.
Странно: там, в обкомовском кабинете, он чувствовал свое превосходство над Астафьевым, а вот теперь, когда они вплотную собираются разобраться в сельском хозяйстве, у секретаря обкома появилась робость, а у секретаря Нижнедонского райкома в голосе слышится превосходство.
— Разные они бывают, хватки, — и вдруг высокий лоб Астафьева покраснел: признак — Астафьев злится. — Одна мертвая хватка терзает новое, молодое, другая, в поддержку новому, молодому, душит старое.
Аким Морев подметил, что все передовые агрономы, в том числе и академик Бахарев, помешаны на чем-то своем. И чтобы выяснить, на чем помешан Астафьев, сказал:
— Хватки, конечно, разные бывают. Вот вы, например, больше двадцати лет внедряете на полях травопольную систему земледелия, а академик наш, слыхал я, всю жизнь защищавший эту систему, ныне против. Нам, партийным работникам, и туго: за какую же хватку уцепиться?
— Порою человеком владеет идея, а надо, чтобы он владел ею, — ответил общеизвестной истиной Астафьев, вероятно, не желая обижать своего учителя академика Бахарева.
— Это не тот топор, которым можно разрубить узел, — заметил Аким Морев.
Тогда Астафьев сказал более напористо:
— В ряде областей многие колхозы влачат жалкое существование.
— Об этом сказано в постановлении Пленума ЦК.
— Да. Но там не подчеркнуто, что в колхозе, который влачит жалкое существование, назревает государственная катастрофа.
Аким Морев намеревался было оборвать Астафьева за столь, как казалось ему, преувеличенное и неправдоподобное суждение, но вовремя сдержался, понимая, что если он сразу же оборвет секретаря Нижнедонского райкома, тот может замкнуться, и потому мягко возразил:
— Ну, вы уж очень, Иван Яковлевич… «Катастрофа», да еще «государственная»! Шуточки!
— Что ж, вы хотели заглянуть в колхоз «Партизан»? Давайте заедем, — предложил Астафьев, досадуя на секретаря обкома за то, что тот не видит, как казалось ему, истинного положения дел.
Северная часть области отличалась от южной не только черноземами, но и более густым населением, поэтому и районы здесь выглядели не так пустынно, как южные, где от одного районного пункта до другого километров пятьдесят, а то и все сто.