Волгины
Шрифт:
— Клавочка у нас — самая старшая, самая умная, — с наживным восхищением шепнула на ухо Виктору Людмила.
И в самом деле, судя по тому, как она держалась и как все, не исключая и старика, угождали ей, было видно: Клавдия главенствовала в семье.
Семья увлеклась обсуждением своих домашних дел, и Виктор на какое-то время почувствовал себя сиротливо. О летчиках словно забыли. Но вот старик обратился к Виктору с каким-то вопросом, Виктор ответил и опять увидел себя в гостеприимном кругу до этого незнакомых и чужих ему людей… Да полно! Чужие ли они были для него?
Графинчик
Матрена Борисовна подливала Виктору чай и все время спрашивала, какой любят летчики — крепкий или средний.
— Девяносто градусов, мамаша, девяносто градусов, а по недостаче можем помириться и на сорока, — шутил Родя.
Строгая Клавдия снисходительно улыбалась…
Есть люди, которые по свойствам своего характера не вызывают к себе серьезного отношения, какими бы они героями и превосходными людьми не были. Таким человеком был Родя Полубояров — славный, веселый Родя, любимец полка. Его и здесь сразу поставили на особое место; ему могли простить все, если бы он даже позволил себе что-нибудь лишнее, к нему относились более просто, чем к Виктору, как будто Родя был близок этой семье очень давно… От этого Виктору было немного грустно, и он почти все время молчал.
По вот Тимофей Петрович опять заговорил с ним, голос у него был такой же, как у Людмилы, тихий и мягкий, располагающий.
— А вы откуда же родом будете, товарищ летчик?
— С Дону, папаша. Из Ростова, — охотно ответил Виктор. — Воевал, был был ранен. Лечился у вас… И, наверное, воевать отвык.
— И родители сеть?
— Отец, Мать умерла перед самой эвакуацией.
Тимофей Петрович вздохнул;
— Да… Потеряли, значит, мамашу…
Виктор увидел в глазах старика искреннее участие. Тимофей Петрович держался в семье как-то особенно скромно. Он словно боялся кому-нибудь помешать. Выпив чаю, он так же незаметно, как и появился, встал из-за стола, улыбнувшись Виктору, сказал:
— Так вы там того… Поскорее кончайте Гитлера. Пора. Мирную жизнь начинать надо.
Виктор ответил:
— Постараемся, папаша.
— Ну, мать, я пошел, — заторопился Тимофей Петрович и стал натягивать пальто. — Нынче у нас партийное собрание, приду поздно. А вы, товарищи летчики, располагайтесь поудобнее, как дома. Не стесняйтесь. Ты, мать, постели им помягче.
Пожав Виктору и Роде руки, словно прощался с ними ненадолго, старик, осторожно, почти бесшумно ступая, ушел.
Виктор лежал на мягком, высоко взбитом пуховике, в спальне, отдаваясь давно забытому домашнему покою. Чувство, какое он испытывал давным-давно только дома после продолжительных отлучек, охватило его. Он слышал, как Родя долго уговаривал Клавдию куда-то пойти, как она отказывалась, потом согласилась, и они ушли, слышал тихий голос Людмилы, звон убираемой посуды и шлепанье туфель Матрены Борисовны и, закрыв глаза, старался представить, что вот он уже дома, что война давно кончилась и жизнь идет по-прежнему, что сейчас войдет мать и спросит о чем-нибудь или вбежит Таня и станет рассказывать об институтских новостях…
Мысли перенесли Виктора в мирный, довоенный Ростов, в утопающие в кудрявой листве тополей и акаций улицы. Как бы ему хотелось сейчас пройтись по их теплому от щедрого весеннего солнца асфальту.
А эти росистые, пропахшие сочными луговыми травами утра над Доном, басовитые гудки пароходов, уплывающих вниз, к синим займищам! А время уборочной страды, когда горячие ветры несут из-за Дона теплые запахи созревшей пшеницы! А пирамиды желтого, как воск, зерна на пристани, грозовые сполохи по ночам в степи, открывающейся, как а панораме, с Буденновского проспекта! Какой-то теперь Ростов и скоро ли доведется увидеть знакомую с детства до каждого камешка, всегда малолюдную и тихую Береговую улицу с мечтательно лопочущим по вечерам у родного дома тополем?
Как поживает отец? Все так же, как и до войны, по утрам ходит на фабрику, горячится и ворчит на всех?.. Кто встречает его дома, согревает родственным участием его старость? Скорей бы приблизить все сроки, сократить расстояния, отделяющие врага от окончательной гибели!
Скорей бы вновь собрать все разметанное войной и опять дружно, сообща зашагать в будущее!..
В спальне было полутемно, свет из соседней комнаты еле проникал сквозь дверную шторку. Мирно постукивал будильник на комоде. Изредка что-то глухо гремело на улице: повидимому, проезжал грузовик или подвода; потом опять все стихало.
Виктор прислушивался к шагам и голосу Людмилы, и большие, грустные глаза ее все время как будто светились перед ним. Она совсем не походила на замужнюю женщину. В каждом ее движении чувствовались девичья наивность и неопытность, и это особенно трогало Виктора. Думая о ней, он сравнивал ее то с Таней, то с Валей. Но ни с одной из них не находил у Людмилы ничего общего. И в то же время ему казалось, что это общее у них было.
Он уже засыпал, когда услышал шепот:
— Вы не спите?
Виктор вздрогнул, открыл глаза и увидел Людмилу. Он не заметил, как она вошла, неслышно раздвинув занавеску. Ее тонкая фигура слабо вырисовывалась в полумраке.
Виктор ответил поспешно, словно ждал ее прихода:
— Нет, нет. Я не сплю.
— Вы извините, — зашептала она. — Мне захотелось у вас кое-что спросить.
— Да, да, пожалуйста, — приподнимаясь на локтях, сказал Виктор. Людмила, стоя у раздвинутой занавески, так же безыскусственно и доверчиво сообщила:
— Клавочка и Родион Павлович ушли гулять. Клава не хотела, а он уговорил — такой упрямый…
Она вздохнула. Виктор с любопытством вглядывался в ее неясное лицо.
— А я никуда не хожу. Всякие развлечения мне противны, честное слово, — как будто с удивлением сказала Людмила.
— Вот и напрасно… Стоит ли так падать духом? — возразил Виктор.
— Мне хорошо только на работе. Там я все забываю, — помолчав, продолжала Людмила, — Как с Сеней ходили гулять, так с тех пор — никуда. Вот и подруги меня к себе зовут, а я не хожу…